Старичок поставил Саню напротив себя и потребовал, чтобы Саня смотрел ему в глаза. Саня принялся смотреть ему в глаза, время от времени взмахивая очень длинными ресницами.

– Как звать тебя, мальчик?

– Саня Иванов, дедушка!

– Дедушка… – Старичок хмыкнул.

– А вы знаете на кого похожи? – спросил Саня. – На Деда Мороза вы похожи. Может, вы и есть Дед Мороз?

– Угу, – ответил старичок.

– Я так и знал, – сказал Саня, – что вы мне когда-нибудь встретитесь.

– Почему?

– Потому что я верил, что вы живете на свете!

– Тебе нравится в школе?

– Неа, толкаются все и кричат. Иногда мне совсем в школе плохо.

О многом поговорили старый врач и маленький мальчик. И очень понравились друг другу.

– Завидую вам, Наталья Савельевна, что вы встретили в своей жизни Саню Иванова. Вам с ним очень трудно. Обыкновенное развитие у него несколько заторможено, но зато – какой источник чистоты нравственной, поверьте мне! Он совершенно распахнут настежь. И даже сквозняки – я имею в виду то, что его будут часто обижать в жизни, – не заставят его стать другим. Приглядитесь к нему получше. Он в ваших руках. Помогите ему остаться самим собой.

– А как же успеваемость? Его успеваемость у меня – как кость в горле!

– Главное – терпение и спокойствие. Никакого крика, никакого насилия. Пускай он пока двоечник, но скоро эта болезнь у него начнет постепенно проходить. Главное, как я уже говорил, – хороший уход и никаких лекарств. Главное – не торопиться в таком деле. Спешить медленно.

Но Наталья Савельевна не могла себе позволить не торопиться. Время бежало быстро, никого не щадя. Программа, новая и насыщенная трудным материалом, не давала возможности ни на минуту остановиться и дух перевести.

Чувствуя себя совершенно разбитой после разговора с психиатром, Наталья Савельевна задумалась и стала искать новый способ борьбы с Саней за Саню, и конечно же нашла, потому что вспомнила себя…

Вспомнила свое детство и ахнула – насколько ей легче учить Саню, чем было ее учительнице Анне Дмитриевне учить ее, Наташу Вишнякову. Если бы в то время Наташу показали психиатру, то, наверное, она бы не окончила нормальную школу. Но у Анны Дмитриевны не было никакой возможности показывать своих учениц докторам. У нее было свое, единственное всепобеждающее средство в трудной работе – доброе сердце, которое врачевало изможденных и обезумевших от голода маленьких детей. Оно вылечило и вновь засветило их угасавший разум.

То было голодное блокадное и послевоенное детство. Они привыкли тогда и к артобстрелу, и к хлебным крошкам, которые ценились дороже золота, и к матерям – черным от усталости после пятнадцати часов работы у станка.

Наташа не знала другого времени, потому что до войны ей было всего четыре года, и хорошая жизнь прошла сквозь нее, как вода сквозь песок, не оставив следа. Наташа привыкла к войне. Только к голоду не могла привыкнуть и мучилась, как все люди и все блокадные дети.

Мать ее работала на военном заводе и по утрам, если Наташа была здорова, таскала ее за плечами в детский сад при заводе. Однажды Наташа впервые увидела, как смеются люди. Сама она не умела смеяться, не научилась.

– Чему они смеются, чему радуются? Разве блокада не все время будет? – спросила она у матери, когда они шли по Суворовскому проспекту.

Глупая, война – это, как всякая беда, ненадолго, как всякое несчастье, временно, а наша другая жизнь – навсегда. Поэтому люди смеются и радуются будущей своей жизни. Скоро и ты научишься смеяться и радоваться. И тебе будет хорошо. Ты увидишь, как зацветут сады в нашем Ленинграде, построят новые дома, ты будешь жить в новом доме и с трудом будешь верить, вспоминая нашу теперешнюю жизнь, что она тебе не приснилась, что она была на самом деле. Ты будешь редко к ней возвращаться, потому что, кроме страха и боли, ты в ней ничего не найдешь, – говорила ей мать слабым голосом и была не совсем права.

Теперь Наташа поняла и увидела в прошлой своей жизни не одно только горе, но и необыкновенную человечность, которая в трудную сегодняшнюю минуту спасла, уберегла ее от больших ошибок в работе и свела к минимуму урон, который она невольно могла нанести ученикам.

Осенью мать повела ее в школу. За день до этого они получили по ордеру зеленую шерстяную кофту сорок четвертого размера и черные рейтузы. Наташа потонула во всей этой амуниции, но все равно ее переполняла радость от обновок, и она вертелась у зеркала и себя не узнавала. Перепоясанная солдатским ремнем, оставшимся от отца, – все остальные вещи мать променяла на хлеб, – Наташа, подпрыгивая, шла первый раз в школу, вертела головой по сторонам и только у самой школы, наклонившись к матери за последним напутствием, заметила ее заплаканное лицо. По лицу никак нельзя было догадаться, что ей немного за тридцать. Выглядела она древней старухой, изможденной, с огромными, провалившимися глазами.

– Мама, зачем ты плачешь? Не плачь, сама же говорила, что пришло время радоваться! Я скоро выучусь, пойду работать, и тебе станет легче. Потерпи еще немного, родная!

– Только бы дожить до этого праздника!

– Доживем! Самое страшное позади!

Много собралось народу у школы, непривычно много народу. Наташа никогда не видела такого скопления детей. Когда их стали разводить по классам, некоторые девочки заплакали, думая, что это эвакуация.

Но тут на ступеньки школы взошла учительница в черном платье с высокими плечами – почти до ушей – и сказала:

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мамы, папы и бабушки с дедушками! Сегодня у нас незабываемый день. Мы начинаем новый учебный год в замечательное время, когда наш народ побеждает врагов и скоро приступит к мирной и счастливой жизни. Дети, не бойтесь идти в школу! В школе вас ждут учителя, которые сделают все возможное и невозможное, чтобы вернуть вам детство. Они научат вас тому, что они знают сами. С радостью они передадут вам свои знания, чтобы вы когда-нибудь в будущем поступили так же.

Мать подтолкнула Наташу к учительнице, похожей в своем черном платье с белой вставкой на груди на птицу-сороку, и Наташа, оторвавшись от горячей руки матери, сделала свой первый самостоятельный шаг в жизни. А в голове ее, как одинокая пловчиха на море, раскачивалась всего одна буква "а", которую она неизвестно где выучила и даже умела рисовать на песке.

Ей не терпелось поделиться с учительницей своим знанием, и, как только девочки и она сама заняли парты, она тут же выступила.

– Знаете, тетенька, я уже знаю букву "а"! – сказала она с гордостью и важно оглядела одноклассниц, которые сидели как мышки, свесив мышиные хвостики на плечи.

– Очень хорошо! – сказала учительница и объяснила всем, что в школе нет никаких тетенек. – А еще что ты знаешь, девочка?

Оказалось, что Наташа больше ничего не знает.

Учительница Анна Дмитриевна обратилась тогда к другим девочкам и стала выяснять, что знают они, и обнаружила только одну первоклассницу, которая знала некоторые буквы, остальные и понятия не имели, что это такое.

Потянулись школьные дни. Наташа научилась считать до девяти, но числа "десять" никак не могла понять, потому что оно состояло из единицы и нуля. Единицу она понимала, а как и зачем из нуля получается десять – понять не могла. Поэтому в ответах у нее не было чисел, больших девяти.

– Почему только девять? – удивлялась Анна Дмитриевна и начинала снова терпеливо объяснять, как образуются числа. Все это давно поняли и лихо считали до двадцати, одна Наташа стояла как перед пропастью и боялась сделать шаг вперед.

Анна Дмитриевна почти каждый день оставляла Наташу после уроков и настойчиво объясняла про числа, так что язык у нее начинал болеть. Ее слова, как капли воды, падали на сумрачный Наташин мозг и долбили его, как вода долбит камень. Пожалуй, легче было бы столковаться насчет арифметики с медведем, только что вывезенным из лесу, чем с Наташей.