Невзирая на взаимную любовь, родители Беллы не прекращали соперничать на сцене. И каждый при случае нелицеприятно отзывался о таланте другого.

Когда Кармита снисходила до похвалы, она звучала примерно так: «Сегодня вечером, Марио, ты спел Моцарта на уровне. Но ты определенно не Паваротти». Марио тоже не баловал комплиментами жену. «Что и говорить, никто не чувствует Россини лучше Марии Каллас!» — мог сказать он в присутствии друзей после исполнения женой партии в «Севильском цирюльнике», в которой недавно блистала Мария Каллас. Белла с содроганием вспоминала случай когда мстительная мать наняла клакеров, дабы они освистали сольную арию мужа в «Дон Жуане». Когда Белла расспрашивала отца о том диком происшествии, он винил в провале равнодушную публику и безжалостную критику, но не свою супругу. «Нынче всякий считает себя компетентным критиком, — жаловался Марио дочке. — Оперных певцов теперь ни во что не ставят. То ли дело во времена Карузо! Он и сам был уважаем и других умел уважать».

Семья обосновалась в Сан-Франциско. Однако родители Беллы часто отлучались на гастроли, оставляя девочку с няней. У четы дела Роза оставалось мало времени на своего единственного ребенка. Впрочем, они передали девочке свои таланты. Белле посчастливилось унаследовать голос матери, голос поистине мирового класса. Но девочка росла застенчивой и долговязой — гадкий утенок, который стал лебедем поздно и внезапно.

Невзирая на робость и пугливость зажатой маленькой Беллы и ее боязнь незнакомых; уже с четырех лет к ней зачастили преподаватели — ставить голос и обучать музыке. В восемь лет ее принудили выступить в детской оперной постановке «Ханзель и Грета», Белла играла одну из двух главных ролей — Грету. Это был сущий кошмар. На премьере девочка окаменела на первой же музыкальной фразе, и школьники, собранные на утренник со всех концов города, осмеяли ее так безжалостно, как способны только дети. Белла ничем не могла вытравить из своей памяти образ восьмилетней девочки на просцениуме — пепельное личико, трясущиеся губы, ноги приросли к полу так, что даже убежать нельзя, а перед ней море детских голов — подростки хохочут, улюлюкают, топают ногами, свистят и показывают на нее пальцами. Испив чашу унижения до дна, она наконец нашла в себе силы сдвинуться с места и опрометью кинулась прочь со сцены — в объятия сердобольной бабушки. Но всего больше ей запомнились разочарованные, замкнутые лица родителей. Их скрытая ярость добила ее и без того истерзанное сердечко.

И вот с тех-то пор, с того жуткого детского дебюта Беллу преследовал страх перед выходом на сцену. Даже если она умудрялась продержаться весь спектакль и пропеть всю партию, титанические усилия — лишь бы не убежать, лишь бы не шлепнуться в обморок — напрочь лишали ее пение глубины и чувства. Словно что-то умерло в ней. Только оставаясь одна, она давала волю своему великолепному голосу.

Властные родители не замечали переживаний девочки и продолжали толкать дочь на сцену. Ее детство и подростковые годы были потрачены на бесконечные занятия вокалом, уроки сольфеджио. Только музыка, музыка и музыка. Другие девочки бегали на дискотеки, кокетничали с мальчиками, а для тихони и затворницы Беллы после занятий в обычной школе начинались занятия с музыкальными педагогами. Никаких развлечений, никакого отдыха.

К тому времени, когда Белла поступила на вокальное отделение консерватории, у нее вдобавок к застарелому страху перед сценой развился и страх общения — она избегала дружеских отношений с кем бы то ни было. Теперь она даже радовалась тому, что нескончаемые занятия не оставляют ей времени на общение и болтовню с подругами.

В девятнадцать лет она потеряла родителей. В тот день им предстояло выступать на сцене «Геслайт-театр» в Сан-Франциско. Белла умоляла Кармиту и Марио остаться в загородном домике, где они проводили уик-энды, не только из-за страшной бури — на следующий день ей предстоял первый сольный концерт в консерватории, она себе места не находила, и в эти последние часы ей была необходима моральная поддержка родителей. Но упрямцы наотрез отказались отменить вечерний спектакль. Они ринулись в Сан-Франциско, и гигантская волна смыла их с приморского шоссе в океан.

Если бы не бабушка, Белла бросила бы оперу сразу после гибели родителей без колебаний и без сожалений. Но именно бабушка поддержала ее в страшном горе, и было бы жестоко отплатить ей таким предательством. Поэтому Белла не оставила консерваторию, доучилась, а затем пробовалась в разные театральные труппы в поисках хорошей работы. В итоге она подала в хор «Метрополитен-опера», но шумная и суетная жизнь в Нью-Йорке ее нисколько не прельщала. Белла с удовольствием осталась бы где-нибудь в глубинке, никому не ведомая, никому не интересная — словом, упивалась бы размеренно-спокойной жизнью, какой живут обыкновенные люди.

Месяц назад ей позвонил лечащий врач Изабеллы и сообщил, что положение критическое. Белла срочно уволилась и переехала к бабушке в Новый Орлеан.

Белла еще раз взглянула на дремлющую в кресле-качалке старушку, и кулачки девушки невольно посжались. Она должна спеть сольную партию хотя бы один раз в жизни, чтобы доставить бабушке последнюю радость. А после того как она победит себя и осчастливит самого близкого человека — Бог с ней, с оперой! Единожды побывав в роли примы, Белла больше никогда не ступит на сцену и станет искать смысл жизни уж точно не за кулисами оперного театра…

— Всем доброе утро, — сказал Лесли Личфилд. — И добро пожаловать на «Калейдоскоп».

В понедельник в десять утра Белла, как и остальные тридцать артистов труппы, появилась на сцене «Сект-Чарлз-опера». Вокалисты и танцоры занимали ряды складных стульев, а Лесли Личфилд стоял у края сцены, под великолепной старинной аркой. За его спиной в зрительном зале кипела работа; рабочие убирали куски сбитой штукатурки, отдирали от пола старые кресла, шуршали, топали и стучали. Личфилду приходилось говорить громко, чтобы перекричать этот шум.

Пока что никаких призраков Белла не приметила. Впрочем, с тех пор как она зашла в театр, у нее не было и свободной секунды. За кулисами к ней сразу подошел директор-распорядитель Роберт Мерсер. Представившись, он попросил ее задержаться на сцене после встречи труппы с режиссером. Надо обсудить ее обязанности и гонорар.

— Несколько слов специально для новичков, — говорил Личфилд. — Должен сказать, вам крупно повезло. Вам выпала честь работать в одном из самых прославленных театров старого доброго Юга. Здание «Сент-Чарлз-опера» построено в 1896 году на деньги, пожертвованные Новому Орлеану филантропом Уэкстоном Терфилдом. За время существования театра его сцена видела таких великих певцов, как Аделина Патти, Энрико Карузо, Марио Ланца и Мария Каллас. Театр сменил владельцев пять или шесть раз, но сумел продолжить работу, невзирая на эпидемии, войны, Великую депрессию и даже ураганы. «Сент-Чарлз-опера» обладает еще одной замечательной особенностью; в театре водится привидение — призрак Жака Лефевра, убитого на этой сцене в год основания театра.

Певцы и танцоры захихикали, а хорошенькая соседка Беллы лукаво подмигнула ей.

Брови Личфилда взметнулись в притворном возмущении.

— Смейтесь, смейтесь! Уж поверьте мне, всякий, из вас, кто проведет здесь побольше времени, непременно встретит одно из привидений. Ведь помимо Лефевра мы имеем и Уолтера Ашера, театрального уборщика и сторожа, который скончался двадцать лет назад. Долгий опыт общения с призраками показывает, что оба — добрые и безобидные существа. Так что встреча с ними нисколько не опасна. — Тут Личфилд хитро усмехнулся. — Лефевр, впрочем, знаменит чрезмерной склонностью к женскому полу, так что, прекрасные леди, поосторожнее с ним!

Ответом были сдержанные женские смешки.

— Надо вам сказать, бедный Жак был убит как раз во время представления того самого «Калейдоскопа»…

— Вы шутите! — воскликнул кто-то из мужчин. Самые впечатлительные девушки громко охнули.