— Рад, что принтер поправился, — поднимает он брови.

Его рукава закатаны, руки покрыты загаром. Или его кожа от природы цвета жженого меда?

— Итак, День Купидона приносит множество волнений. Однако это не значит, что можно игнорировать обычные…

— Купидоны! — раздается чей-то визг, и класс рассыпается смешками.

Ну конечно, вот и они: дьявол, кошка и бледный белый ангел с огромными глазами.

Мистер Даймлер поднимает руки и опирается на стол.

— Сдаюсь!

Мгновение он улыбается только мне. Всего мгновение, но его хватает, и мое тело вспыхивает, как рождественская витрина.

Ангел кладет мне на парту три розы — от Роба, Тары Флют и Элоди — и продолжает методично просматривать цветы, переворачивая каждую карточку в поисках моего имени. В движениях ангела есть что-то очень старательное и искреннее, как будто она всецело сосредоточена на том, чтобы ничего не напутать. Она тихонько шепчет имена получателей, словно не может поверить, что в школе так много людей, так много подаренных роз, так много друзей. Мне больно наблюдать за ней, я резко встаю и выхватываю сливочно-розовый цветок из ее рук. Ангел испуганно отскакивает.

— Это моя роза, — заявляю я. — Я узнала ее.

Она кивает с широко распахнутыми глазами и открывает рот. Наверное, с ней никогда не говорили выпускники.

Наклонившись, чтобы нас никто не слышал, я добавляю:

— Молчи. Я выкину ее.

И это правда. Ее глаза распахиваются еще шире. Я не вынесу, если она назовет розу красивой. Я не вынесу этого теперь, когда роза — как и все остальное — превратилась в бессмысленный мусор.

Как только мистер Даймлер выводит купидонов за дверь — все в классе продолжают хихикать, хвастаться записками от друзей и прикидывать, сколько цветков получат к концу дня, — я сгребаю свои розы и выбрасываю в большую мусорную корзину рядом с учительским столом.

Смешки немедленно прекращаются. Раздаются два громких вздоха, а Крисси Уокер на полном серьезе осеняет себя крестным знамением, словно я только что нагадила на Библию или вроде того. Вот видите, насколько важны розы. Бекка Рот привстает со стула, как будто хочет метнуться за цветами и спасти их от жалкой гибели под обрывками бумаги, карандашными стружками, пропаленными контрольными и пустыми банками из-под газировки. Я даже не смотрю в сторону Кента. Не желаю видеть его лицо.

— Как ты могла выкинуть розы, Сэм? — не выдерживает Бекка. — Кто-то послал их тебе.

— Верно, — поддакивает Крисси, — Так нельзя.

— Можете забрать их себе, если хотите.

Пожав плечами, я киваю на мусорную корзину, и Бекка одаривает ее тоскливым взглядом. Вероятно, она прикидывает, стоит ли подъем по социальной лестнице, который ей обеспечат четыре дополнительные розы, удара по самолюбию, нанесенного копанием в помойке.

Мистер Даймлер улыбается и подмигивает мне.

— Уверена, Сэм? — Он поднимает руки. — Ты разбиваешь сердца направо и налево.

— Да ну? — Все это исчезнет, пропадет, сотрется завтра, а завтра сотрется послезавтра, и послезавтра тоже сотрется; не останется ни тени, ни пятнышка. — А как насчет вашего?

В классе повисает мертвая тишина; кто-то кашляет. Очевидно, мистер Даймлер не понимает, намеренно я соблазняю его или нет. Он нервно облизывает губы и проводит рукой по волосам.

— Что?

— Ваше сердце. Я разбиваю его?

Я сажусь на край его стола, и юбка задирается почти до трусов. Сердце колотится так быстро, что его стук сливается в единый гул. Я словно взмываю в воздух.

— Ладно. — Он опускает глаза и теребит рукав рубашки. — Вернись на место, Сэм. Пора начинать урок.

— Мне казалось, вам нравится мой вид.

Чуть отклонившись назад, я вытягиваю руки над головой. В воздухе гудит электричество; живое, звенящее напряжение течет во все стороны; похоже на мгновение перед грозой, когда каждая частичка воздуха заряжена до краев и вибрирует. На задних партах кто-то хихикает, а кто-то бормочет: «О господи». Вроде бы Кент, если меня не подводит воображение.

Мистер Даймлер мрачно смотрит на меня.

— Садись.

— Как угодно.

Съехав с края стола, я опускаюсь на стул, медленно закидываю ногу на ногу и складываю руки на коленях. В классе тут и там раздаются смешки и вздохи, взрывы звуков. Не знаю, откуда взялось это ощущение полного, абсолютного контроля. Еще несколько месяцев назад я превращалась в желе, когда ко мне обращался парень, включая Роба. Но мне легко и просто, будто впервые в жизни я никем не притворяюсь.

— На свой стул, — почти рычит мистер Даймлер.

Его лицо стало темно-красным, едва ли не фиолетовым. Я вывела его из себя, возможно впервые в истории «Томаса Джефферсона». Заработала очко в игре, которую мы с ним ведем. При этой мысли у меня екает в животе — довольно приятно, как перед гребнем американских горок, когда вот-вот окажешься на самом верху, увидишь парк с высоты, замрешь на долю секунды и ринешься вниз. Так сосет под ложечкой перед тем, как мир рассыпается на части, и ты с визгом летишь навстречу ветру, абсолютно свободная. Хохот в классе превращается в гул. Из коридора его можно принять за аплодисменты.

Остаток урока я веду себя тихо, хотя шепотки и смешки не прекращаются, и получаю три записки. Одна от Бекки: «Ты потрясающая»; другая от Ханны Гордон: «Он та-а-акой душка». Третья падает ко мне на колени, скомканная, как мусор, прежде чем я замечаю, кто ее кинул. В ней написано: «Шлюха». На мгновение я испытываю прилив стыда, подобный тошноте или головокружению, но он быстро проходит. Все не по-настоящему. Даже я больше не настоящая.

Четвертая записка появляется перед самым концом урока. Она сложена в форме самолетика и буквально приземляется мне на парту, когда мистер Даймлер стоит спиной и пишет формулу на доске. Самолетик такой совершенный, что мне жаль его трогать, и все же я раворачиваю крылья и вижу аккуратные печатные буквы.

«Ты слишком хороша для этого».

Подписи нет, но мне ясно, что записка от Кента, и на мгновение меня пронзает резкая и глубокая, непонятная и неописуемая боль, словно нож входит под ребра, и я едва не задыхаюсь. Я не должна была умереть. Только не я.

С величайшей осторожностью я беру записку и рву пополам, потом еще раз пополам.

Мы не унимаемся весь урок, и мистер Даймлер сдастся за две минуты до звонка.

— Не забудьте: в понедельник контрольная. Пределы и асимптоты.

Класс разом выдыхает, дружно шуршит куртками и скребет стульями по линолеуму. Учитель с усталым видом облокачивается на стол и добавляет:

— Саманта Кингстон, останься.

Он даже не смотрит на меня, но от его тона пробирает дрожь. Впервые до меня доходит, что я могу нарваться на неприятности. Невелика беда. Однако, если мистер Даймлер прочитает мне мораль об ответственности, я умру от неловкости. Еще раз умру.

— Желаю удачи, — шепчет Бекка по дороге к двери.

Мы даже не дружим с ней — Линдси называет ее Индюшкой, потому что она каждый день ест сэндвичи с индейкой, — но от ее поддержки становится немного легче.

Мистер Даймлер ждет, когда последний ученик покинет класс, — уголком глаза я замечаю, как Кент медлит, — затем неспешно подходит к двери и запирает ее. От щелчка замка — такого окончательного, такого резкого — мое сердце пропускает удар. На секунду я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова в автомобиле с Линдси на Фэллоу-Ридж-роуд и расплывчатые фары чужой машины приговором несутся навстречу. «Они всегда сдаются первыми», — сказала Линдси, но сейчас я совершенно ясно и отчетливо понимаю: причина была в другом. Линдси занимается этим ради единственного захватывающего мгновения неизвестности при встрече с тем, кто не свернет и сбросит тебя с дороги в темноту.

Когда я открываю глаза, мистер Даймлер стоит, уперев руки в боки и уставившись на меня.

— О чем ты думала, паразитка?

От неожиданности я вздрагиваю. Впервые в жизни меня обозвал учитель.

— Я… не понимаю, о чем вы.

Мой голос звучит выше и моложе, чем хотелось бы.