Женщина в мокром костюме выпрямилась и застенчиво взглянула на Надю и Майка.

– Надя! – позвала она. – Надя! Надя угрюмо повернулась.

– Ты же любишь детей, правда, Надя? – спросила она. – Не хочешь взять одного из этих малышей на руки? Ради меня, Надя? Возьмешь? Тебе не кажется, что пора подарить малышам их заботливых медведей?

Майк де Сайке достал маленький флакончик аэрозоля и стал обрызгивать Надю, готовя ее к съемке.

Послышался гортанный, булькающий смех. Краем глаза я увидела знакомую фигуру в белой джеллабе – Мухаммед следил за приготовлениями и улыбался во весь рот.

– Куда мы идем. Майки?

– В больницу, детка.

– В больницу? Там, наверное, противно, да? Вся процессия – Надя, Майки, Абдул Джербил, визажистка, фотограф из журнала “Хей!” и зеваки из деревни поплелись по тропинке. О'Рурк, Мухаммед и я пошли следом.

– Мне нужно в больницу. Я плохо себя чувствую, Майки. Кажется, меня сейчас стошнит.

– Тебя не стошнит, детка. Не стошнит. Я не позволю, чтобы тебя стошнило.

– Ты говоришь, что не позволишь, чтобы меня стошнило. Майки? А меня стошнит. Но подожди, подожди минутку. – Лицо Нади просияло. – Если меня сейчас стошнит, люди смогут больше узнать о Намбуле!

– Верно, детка. Они всё узнают о Намбуле. Ты всё понимаешь, детка. Наконец-то ты всё поняла.

– Это для меня так важно, Майки, понимаешь? Здесь все по-настоящему, не то что в Лондоне. Здесь всё по-настоящему.

– Чудесно, детка, просто чудесно.

При ходьбе саронг у Нади задрался так высоко, что тугие очертания ее ягодиц уже показались из-под подола. Мухаммед внимательно разглядывал ее сзади. Он уже отлично приспособился передвигаться на одной ноге, опираясь на палку.

– Ноги этой женщины в больнице не будет, – сказал О'Рурк.

– Но доктор, вы же сами говорили, что пациентам полезно отвлечься и повеселиться, – захихикал Мухаммед.

– Но не таким способом, – сказал О'Рурк, не сводя глаз с Нади. – Это унижение достоинства беженцев.

– Но я тоже беженец и ощущаю, что резко пошел на поправку с того самого момента, как увидел эту женщину, особенно вот эту кость у нее в волосах, – сказал Мухаммед. – Я будто заново родился.

– Не думаю, что у нас есть выбор, – вмешалась я. – Если Отдел безопасности разрешает ей бродить по лагерю, значит, ей можно бродить по лагерю.

– Представь себя на моем месте, – угрюмо произнес О'Рурк.

– А мне она нравится, – сказал Мухаммед, с любопытством глазея на Надины ягодицы.

– Похотливый осел, – обозвала я его. – Я привезла тебе “Гамлета”. Это отвлечет тебя от низменных помыслов.

– Ты не забыла, – произнес он, взяв мою руку. – Не забыла. Какая ты добрая.

Книга была у меня в сумке. Полное собрание сочинений в кожаном переплете. Но я не хотела вручать подарок здесь. Меня тронула за руку какая-то африканка. Она протянула мне сверток ткани и показала пальцем на Надю, похлопав себя по бедрам, потом дотронулась пальцем до рта – жест, означающий голод и бедность. Я развернула сверток. Это было платье. Женщина снова встревоженно посмотрела на Надю и сказала что-то на кефти. Я ничего не поняла. Мухаммед расхохотался.

– Она думает, что Надя очень бедная, раз носит одежду из шкур животных, едва прикрывающую тело. Хочет подарить ей это платье. Это ее лучшее платье. Она говорит, что если Надя придет к ней домой, то она ее накормит.

Он что-то сказал женщине. Она выслушала и тоже начала хохотать, громко ухать, хлопать себя по лбу и хвататься за живот, согнувшись пополам. Она поделилась веселой историей со всеми стоявшими рядом, и те тоже схватились за животы.

– Я сказал ей, что Надя очень богата, а богатые женщины с Запада любят одеваться как беженки.

Наверное, Надя думает, что африканки одеваются именно так, – сказал Мухаммед.

– Очень смешно, – сказал О'Рурк. – Но я остаюсь при своем: ноги этой женщины не будет в больнице.

Он нагнал процессию и зашагал рядом с Абдулом Джербилом. Я слышала, как он сердито говорит что-то на кефти.

– Биррра белли бра. Виббит.

– Донгола фнирра.

– Синабат. Фнаррабут. Воп.

Женщина из журнала “Хей!” начала нервничать из-за освещения. Из-за облаков солнца не было видно, но через час должно было стемнеть. Когда мы подошли к больнице, я увидела, что рядом с моим джипом припаркован еще один. Я взмолилась, чтобы это был Генри, а не кто-нибудь из “Звездного десанта”. О'Рурк и Абдул Джербил все еще горячо спорили на кефти у входа в больницу.

– Ребята, больше ждать нельзя. Я теряю свет, – сказала женщина-фотограф, прорываясь вперед. – Шари, подойди сюда, детка. Припудри ее.

Надя, Майк, фотограф и визажистка направлялись ко входу в больницу. О'Рурк и Джербил спорили и не видели их. Я бросилась вперед и попыталась остановить их.

– Майки! Что она здесь делает? – Увидев Кейт Форчун, Надя сбилась на американский акцент.

На низкой деревянной кровати у самого входа в больницу сидела Кейт в тюрбане персикового цвета. В каждой руке она держала по умственно отсталому ребенку. Фотограф из “Ньюс”, лежа на полу, смотрел в объектив. Мать третьего ребенка держала его под немыслимым углом, прямо над коленями Кейт.

– Можешь чуть подвинуться, радость? – обратился фотограф к матери. – Повыше, повыше. Нет, так слишком высоко. Ровно в середину.

– Вон отсюда.

Все замолкли. Пациенты, Джейн, Линда, Кейт Форчун, Надя Симпсон, оба фотографа и визажист-ка Шари уставились на О'Рурка, раскрыв рты.

– Вон отсюда. Все. Сейчас же убирайтесь.

– Эй, друг, послушай, у нас эксклюзивное... – начал было фотограф из “Ньюс”, пытаясь подняться на ноги.

О'Рурк наклонился, взял его за воротник рубашки и швырнул к выходу. Потом повернулся лицом к остальным.

– Вы все слышали, – сказал он. – Убирайтесь.

– Но... – сказала фотограф из “Хей!”.

– Майки... – захныкала Надя.

– Мои пациенты, – проревел О'Рурк, – не модные аксессуары. Убирайтесь! Все вон отсюда.

Нарушители обиженно вышли. Кейт Форчун передала младенцев матерям и побежала к выходу, поправляя тюрбан.

Взбешенных звезд удалось успокоить – более или менее. Мы убелили Абдула Джербила, что в Вад-Деназене дела обстоят намного хуже. Узнав, что где-то неподалеку ее народ все-таки голодает, Надя развеселилась и согласилась уехать. Кейт и ее фотограф вернулись в поселение. Было уже темно. Лягушки на реке, как всегда, отчаянно громко заквакали. В некоторых хижинах еще горел свет, но большинство беженцев уже спали.

– Я, пожалуй, тоже вернусь, – сказала я О'Рурку. Часы показывали почти семь.

– Ты очень устала, – сказал О'Рурк. – Почему бы тебе немного не побыть здесь? Посидишь с Мухаммедом. Расслабишься.

– Потому что мне нужно всё организовать. Нужно найти всем место для ночлега, помочь расположиться.

– Генри обо всем позаботится. У нас полно свободных кроватей.

– Но нужно проследить за ужином, душевыми. У меня еще бог знает сколько дел.

– Побереги силы. Тебе еще нужно следить за тем, чтобы твои звезды не вышли за рамки разумного. Я съезжу в поселение и скажу, что у тебя дела в больнице.

И я сидела в хижине у Мухаммеда. Здесь было так спокойно! Он вскипятил чайник на углях, зажег благовония. Повсюду мерцали лампы. Я подарила ему книгу. Он очень обрадовался. Заходили знакомые и садились к огню.

Пришел Либен Али. Он улыбнулся, кивнул и взял меня за руку, но его глаза ничего не выражали, они были мертвы. Я привезла ему пару кроссовок. Казалось, он доволен. Все беженцы мечтали о кроссовках. Но, сделав подарок, я почувствовала себя гадко – ведь единственное, что имело смысл в его жизни, утеряно без возврата.

Какое-то время мы сидели в тишине, как обычно. Я попросила Мухаммеда объяснить Либену Али, что мы снимаем передачу, и сказать, что это делается для того, чтобы напомнить людям на Западе, что страшный голод не должен повториться снова. На мгновение мне показалось, что в его глазах вспыхнул огонек, но искра тут же погасла, и Либен снова погрузился в уныние.