– Хорошо, мой мальчик. Если вы не хотите слышать о ее проблемах, поговорим о ваших.

– О моих? У меня нет никаких проблем. Я еду в Бат, и если тетя Тремейн не появится там в течение недели, я возвращаюсь в Лондон и поступаю в армию.

– Я тоже так сделал.

Закери не хотел спрашивать, но вопрос вырвался сам собой:

– Что вы сделали?

– Поступил в армию. Отец Салли сказал мне, что, если я хочу на ней жениться, я должен доказать, что смогу содержать ее. Я женился на ней, будучи офицером.

– Как романтично.

– Но я отнесся к словам ее отца серьезно. Вскоре я приехал в отпуск, она снова забеременела, а я опять уехал на какую-то войну. Когда участвуешь в боях, лучше платят.

Закери стиснул зубы и ничего не ответил.

– Потом, когда родилась дочь номер пять, я был ранен в ногу пушечным ядром, и меня отослали домой. Я не мог содержать семью и продал свой офицерский патент. Я все время думал, что, если бы не был женат, я смог бы прожить, пока проклятая нога заживет, и вернуться в армию.

– Мне жаль…

– Я еще не закончил, – с неожиданной горечью сказал Уитфелд. – Я ненавидел свою жизнь здесь, среди этого курятника, поэтому заперся в своей мастерской и начал изобретать разные вещи. Я думал, что если изобрету что-нибудь путное, то заработаю и смогу уехать из Уилтшира. Я построил греческие развалины, чтобы вообразить себя в другой жизни. Если бы мне удалось достаточно отвлечься, возможно, я забыл бы, что меня лишили возможности стать знаменитым.

– И вам это удалось?

– Постепенно я пришел к выводу, что мне нравится то, что я делаю. Я имею в виду изобретения. А когда Кэролайн стала приходить ко мне в мастерскую, чтобы писать маслом картины, я понял, что у меня есть семья. Вы бы видели ее, когда ей было двенадцать или тринадцать лет. Уже тогда у нее на холсте появлялся цветок, если она делала всего несколько мазков. А у меня, как я ни старался, получалась только мазня. – Он откашлялся. – Я хочу сказать, что мог остаться солдатом и погибнуть, и после меня, возможно, остался бы памятник. Или я мог иметь семь дочерей, которых обожаю, несмотря на их чрезвычайную глупость, и изобрести что-то полезное для них и их детей. – Эдмунд посмотрел на Закери. – Поэтому прежде, чем вы отправитесь за некоей скоротечной и смертельной славой на поле брани, скажите, вы действительно хотите сделать то, что сделал я, и потратить впустую двадцать два года, прежде чем поймете, что по-настоящему важно в этой жизни?

Теперь Закери стало ясно, почему Уитфелд не хотел иметь в своем доме солдат, хотя его дочери не догадывались о причинах.

– Вы хороший отец, – наконец сказал Закери.

– Я пытаюсь таким быть. Очень долго я был ужасным отцом. Вот почему у меня пять глупых дочерей и две разумные. Если бы я воспитывал их правильно, у меня, возможно, не было бы глупых дочерей, а было бы семь, которыми бы я гордился и которые были бы не хуже образованных и привилегированных молодых леди из аристократического Мейфэра.

Черт возьми, Закери знал, каким должен быть следующий шаг. Он должен сыграть свою роль в судьбе сестер Уитфелд, во всяком случае тех двух, что были разумны, и вернуться, чтобы позировать для портрета Кэролайн. Но этот разговор был не просто разговором. Ему о многом надо подумать. Благодаря Эдмунду он вдруг понял, что был гораздо больше похож на мешок с удобрениями, чем ему хотелось признаваться. Кэролайн права. И Мельбурн прав. У него нет настоящей цели, одно лишь желание быть кем-то, а не просто третьим братом в семье Гриффин.

По крайней мере старшая дочь Уитфелдов знала, чего она хочет в этой жизни, а он своим поведением как бы лишал ее этой цели. Отказался помочь ей осуществить мечту. Ему надо все серьезно обдумать, и он предпочел бы сделать это в одиночестве и, уж конечно, не так – верхом на лошади на пути неизвестно куда.

– Как вы думаете, форель уже приготовили? – спросил он.

Уитфелду не удалось скрыть улыбку.

– К тому времени как мы вернемся, обед будет готов.

– Отлично. Я страшно проголодался.

Кэролайн сидела в утренней столовой, зажав ладонями уши. Но даже это не помогало уменьшить какофонию вокруг нее. Ее мать и по крайней мере три сестры бились в истерике, а Сьюзен рыдала, стоя у окна. Энн орала на Джоанну и Джулию, которые надрывались, горюя о несбывшихся надеждах на счастливое будущее, а Грейс все повторяла: «Ты назвала его удобрением».

Да, она слишком зациклилась на отдельных частях его внешности, а не на нем в целом, но какое ему было до этого дело? Он уже совершенно ясно дал понять, что намерен избегать каких-либо затруднительных положений в Уилтшире. Она, конечно, могла больше ему льстить, больше расхваливать идеальные черты его лица и мужественность фигуры. И удобрением не должна была называть.

Но сколько можно было терпеть его легкомыслие? Он поклялся помочь ей, а сам отправился рыбачить, оставив без присмотра своего глупого пса, который довершил несчастье. А теперь, когда она все ему высказала, он и вовсе уехал.

Кэролайн передернуло. Теперь ни ее планы, ни мнение о Закери не имели значения. Он уехал, а ей придется уговорить лорда Идса позировать. Она подозревала, что лорд этого не сделает. Для него будет важнее развивать – с ее помощью – художественные наклонности своего сына Теодора. Все, что ему надо будет сделать, это привязать ее к себе на неделю, а потом отказаться одобрить работу. И тогда она будет принадлежать семейству Иде.

Как же она глупа! Закери должен был стать для нее живым уроком. Наверное, большинство аристократов также живут без всякой цели. Если она не сумела принять это в джентльмене, который в других отношениях был добрым и обаятельным, почему она решила, что может зарабатывать среди тех, кто принадлежит к тому же обществу, что и он?

По ее щеке прокатилась слеза. Никто, разумеется, этого не заметил, потому что все были заняты собственными несчастьями. Ей хотелось крикнуть, что ни у одной из них не было ни малейшего шанса окрутить лорда Закери, но ее никто не стал бы слушать. Не хотели, потому и не слушали. Она же смотрела на все более трезво. И поняла, что в тот момент, когда она открыла рот, чтобы обвинить Закери в невнимании к другим людям, она бесповоротно разрушила свою жизнь.

– Я сказал – довольно!

Кэролайн не знала, сколько раз отец просил их перестать, но на сей раз она его услышала. И все остальные – тоже. Наступила гробовая тишина.

– Мистер Уитфелд, – со слезами в голосе сказала миссис Уитфелд, – я настаиваю на том, чтобы Кэролайн была наказана. Неблагодарная девчонка! Ты не…

– Все идут и переодеваются к обеду. Возвращайтесь через двадцать минут, – приказал отец. – Ни слова больше. Кивните, но молча.

Одна за другой все кивнули.

– А ты, Кэролайн, зайди в мой кабинет. Сейчас же. Он повернулся и вышел. Кэролайн последовала за ним, не обращая внимания на взгляды, которые жгли ей спину. Более несчастной она себя никогда еще не чувствовала.

Отец открыл перед ней дверь кабинета и пропустил вперед. Потом закрыл дверь, оставив ее одну. Гарольд подбежал к ней и лизнул руку. Только тогда она подняла голову и увидела человека, стоявшего у письменного стола. Я – Лорд… Я… Закери, я…

– Если вы сделаете наброски сегодня вечером, а маслом начнете писать завтра утром, вы сможете закончить портрет в срок?

Кэролайн перестала дышать. Он давал ей еще один шанс. Она почувствовала, как кровь отливает у нее от лица, и все еще не могла ни пошевелиться, ни заговорить, а лишь повторяла про себя, что он вернулся.

– Господи, – пробормотал он и поспешил усадить ее на стул. – Дышите, Кэролайн. На вас лица нет. – Он не слишком нежно похлопал ее по спине. – Так легче?

– Да, спасибо, – пролепетала она. – Но я думала, что вы уехали в Бат.

– Я не помню, чтобы когда-либо был так зол.

– Тогда почему… почему… – Ему на руку упала слеза.

Закери пожал плечами.

– Я заслужил немного из того, что вы сказали. – Он откашлялся. – Даже больше, чем немного. Думаю, я не понимал, насколько важна была для вас моя помощь. Если бы понимал, я не стал бы злоупотреблять этой привилегией.