Взволнованный и удивленный, перевернул Зиночка последнюю страницу учебника четвертого класса. А что же дальше…

И вот наступил, наконец, этот день. За столом, покрытым красной скатертью — Александра Михайловна. А класс полон, как никогда. За партами нарядные, в отутюженных формах, повзрослевшие, притихшие ученики. Проходы заставлены стульями. На них устроились родители. Некоторые мамы и папы втиснулись в узкие парты и сидят напряженные, подогнув ноги, не смея повернуться.

— Здравствуйте, мои дорогие! — тихим, чуть дрогнувшим голосом начала Александра Михайловна. — Мне радостен этот день, потому что наш общий четырехлетний труд доведен до конца. Мы прошли первый этап по дороге знаний успешно. Мы горды тем, что не потеряли в пути ни одного ученика. Мы рады, что пришли к финишу дружным, настоящим коллективом… И мне одновременно грустно: ведь я расстаюсь с вами. И с вами, дети. И с вами, мои дорогие помощники, родители…

Зиночка, сидевший за первой партой у самой двери, слушал и не слышал учительницу. В душе разгоралась обида на родителей.

Мама с утра нагладила ему пионерскую форму. Положила в карман белый носовой платок и сунула железный рубль на мороженое. Приготовила себе нарядное платье. Повесила на спинку стула папин выходной костюм. Зиночка чем только ни занимался, чтобы поскорее шло время. Излазил закоулки двора. Выглянул на улицу. Попробовал читать новую книжку, которую принес папа. Но ему не читалось, не сиделось…

— Знаешь что, Зиночка. Иди-ка ты в школу. А как только папа придет с работы, и мы подойдем. Иди. Мы не задержимся.

«Сказала: „не задержимся“, а самих все нет, — с досадой думал Зиночка, ерзая за партой. — У всех пришли. Только моих нету. Так и собрание кончится…»

А собрание, и правда, подходило к концу. Александра Михайловна уже раздавала похвальные грамоты.

— Углов Зиновий! Награждается похвальной грамотой за отличные успехи и поведение на протяжении четырех лет…

Все захлопали. Зиночка вскочил и сказал виновато:

— А мама с папой…

— Ничего, — успокоила учительница. — Придут…

Но собрание кончилось, а они так и не пришли. И хотя Александра Михайловна отдала в руки Зиновию красивую грамоту с золотим гербом, он вышел из школы разобиженный. «Когда не надо, так, небось, приходили, — бурчал он. — А как грамоту получать — так нету…»

— Зиночка! Айда в кино! — подскочила к нему Саша. — В Первомайском сегодня картина новая. Говорят, интересная!..

После кино они группой человек в двадцать долго ходили по Театральному парку. Катались на колесе обозрения. А когда зажглись фонари, любовались водяными каскадами.

— Папа, смотри! Мне грамоту дали! А вы… — крикнул Зиночка, рывком открывая дверь. И осекся, едва переступил порог.

Вещи в комнате разбросаны. На полу лежит опрокинутый стул с папиным выходным костюмом. Везде горит свет. И никого. Только щекочет ноздри запах каких-то лекарств.

— Папа!.. Мама! — испуганно закричал он, хотя и видел через распахнутые двери комнат, что в доме никого нет.

Соседи рассказали: часов в семь отца привезли с завода на машине. Он, шатаясь, еле дошел до кровати.

«А я в это время кино смотрел», — подумал Зиночка.

В девять отец потерял сознание. Вызвали «скорую помощь».

«А мы в парке эскимо ели. Смеялись… Как же так? Разве так может быть?.. Мне похвальную грамоту дали… а папа…» — Он хотел бежать, но никто не знал, куда увезли отца с мамой.

— Сиди уж дома. Мать вернется, а тебя нет. Что с ней будет? Сиди, — приказала пожилая соседка.

Зиночка послушался. Сел на пороге и стал ждать. Временами казалось, что слышится шум автомашины. Он вскакивал, бежал к калитке. Но улица по-прежнему была тихой, сонной и пустой.

Часы в зале громко пробили полночь. А он все ждал. В голове сверлил, ворочался один колючий вопрос: что с папой?.. Зиночка не помнит, чтобы папа чем-нибудь болел, даже насморком. Он говорил маме, часто болевшей то гриппом, то ангиной:

— Тебе бы, Олюшка, нашу фронтовую школу — так и ты бы ничем не болела… Война меня навек от всех хворей вылечила…

Что же случилось?..

Мама вернулась под утро, когда в окна, в распахнутую настежь дверь уже тихо вползал рассвет. Зиночка, свернувшись калачиком, спал в большом папином кресле, так и не сняв праздничной формы. Она машинально убрала с дороги стулья, поставила их на обычные места у стены. Погасила свет.

Услышав щелчок выключателя, Зиночка вздрогнул и открыл глаза. Со страхом глянул в мамино лицо, осунувшееся, вдруг постаревшее за одну ночь. Спросил:

— А папа?

— Папа там, — ответила она глухим, незнакомым голосом.

— Что с ним?

— Сердце, Зиночка… сердце.

— Но ведь он никогда не болел. Не жаловался.

— Не жаловался, — как эхо, повторила она. Помолчала. — У него весь разговор о других. О тебе, обо мне все… беспокоился. О товарищах… — Мама вдруг как-то остро глянула Зиночке в лицо и шепотом поделилась страшным: — Двадцать лет… двадцать лет носит… смерть… под сердцем… У-у-у-ух! — вскрикнула она и ничком повалилась на диван.

Углова ранило в самом конце боя под Гроссдорфом. Ослепительно блеснула вспышка разрыва. Тугая волна спрессованного воздуха швырнула Ивана в сторону. И он провалился в темноту. Стал падать, падать в черную пропасть и никак не мог достигнуть дна. Сколько же он летит? Час?.. День?.. Год?..

Временами казалось, что он погружается в топкое болото. Гнилая вонючая жижа захлестывает его, попадает в рот, в нос. Совсем нечем дышать. Спасение только в одном: дотянуться до тоненькой березки. Он напрягал все силы, но руки не слушались. Не мог пошевелить даже пальцем… Где-то, когда-то это уже было!.. Когда и где?.. Березка с бело-розовой корой отдалялась, отдалялась. И снова вокруг одна чернота. И опять он летит, летит в нескончаемую бездну…

Очнулся Углов утром. Высоко над головой белел потолок. Скосил глаза и увидел койку. А за койкой — окно. А за окном — аккуратно подстриженные кусты с мелкими ярко-зелеными листьями. А выше — спокойное, неправдоподобно голубое, будто эмалевое, небо.

За спиной скрипнула дверь. Он хотел повернуться. Но боль пронзила грудь навылет. Перехватило дыхание. Послышались осторожные шаги, и над ним склонилась голова молоденькой девушки с льняными волосами, упрятанными под белую косынку. В глазах медсестры мелькнуло удивление, потом — радость. Она ойкнула, и исчезла. Но вскоре появилась снова в сопровождении сразу нескольких людей в белых халатах.

— Го-олуб-чик ты мо-о-ой! — растягивая слова и по-волжски окая, сказал пожилой врач с рыжей бородкой клинышков. — Осилил! Богатырь ты мой! Осилил!.. А я что говорил?! — обернулся он к остальным. — Слушай, парень. Я тебе такое скажу!.. Наши Берлин взяли!.. Все! Конец войне! Понимаешь, мир!.. Так уж ты, пожалуйста, не огорчай нас. Живи!..

Выписали Ивана Углова только осенью, когда уже советские войска на Дальнем Востоке разбили Квантунскую армию императора Хиросито. Пришел подтянутый, в полной форме, со всеми орденами и медалями на груди, к начальнику госпиталя проститься:

— Товарищ полковник медицинской службы! Сержант Углов к дальнейшему прохождению службы готов! — и добавил шутливо: — Жаль, что с самураями уже управились…

Полковник оглядел его с головы до ног, пощипал себя за рыжую бородку. Приказал:

— Садись! — и хмыкнул насмешливо: — Для прохождения службы, говоришь?! Ну уж дудки! Про службу забудь, — помолчал и, положив большую теплую руку на его плечо, сказал душевно, как сыну: — Вот что, Углов… Береги себя. Не для того я тебя штопал, чтобы ты от дурацкого молодечества концы отдал… — он порылся в стопке бумаг на столе, достал большой рентгеновский снимок и пояснил: — Вот это ты собственной персоной. Вот сердце. А вот это пятнышко — тот самый проклятый осколок. Прямо в сердечной сумке. Понимаешь?

— Так точно, товарищ полковник! — улыбнулся Углов.