Не могу выразить впечатление, произведенное на меня видом корабля, на котором недавно сам я рассекал волны океана и который теперь явился мне рабом этих волн, в странном, фантастическом образе, позеленевшим от плесени и мха, представляющим картину бедствия. Собравшись с духом, я послал одного индейца уведомить Гонорию, а сам с Югуртой и другими островитянами прыгнул в большую лодку и велел грести к несчастному кораблю. О, как замирало мое сердце при каждом взмахе весел! Я не мог говорить и только одними знаками понуждал индейцев, чтобы они сильнее гребли. О Боже мой, Боже мой, что-то найду я на «Санта-Анне»? Живы ли мои родители? Живы ли донья Исидора, дон Юлиан? Но скоро луч радости проник в мою душу: в толпе черноголовых привидений, стоявших на палубе «Санта-Анны», я увидел знакомую фигуру, напудренный парик моего отца.

— Навались! Навались, ребята! — закричал я своим индейцам. — Мы с Гонорией получим родительское благословение!

Через несколько минут наша лодка, разрезав последний вал, подошла под самый борт «Санта-Анны». Не думая о последствиях, мы с Югуртой вспрыгнули на палубу Отец тотчас узнал меня; я сжал его в своих объятиях, и долго, долго мы не могли выговорить ни слова.

— Ардент, — произнес, наконец, батюшка, — ты увидишь и мать свою.

— Благодарю тебя, Боже! — отвечал я и, оглянувшись, нет ли ее на палубе, увидел Югурту, который также обнимал одного старого своего знакомца, а правой рукой крепко стискивал ему горло.

— Югурта! — закричал я. — Погоди немного, предоставь его дело закону. (Несколько индейцев влезли на корабль). — Свяжите этого злодея! — сказал я им, и в ту же минуту дон Мантес был связан и брошен на палубу.

Нужно ли описывать подробности моего свидания с матушкой, с доном Юлианом, с доньей Исидорой? Добрая старушка в слезах обнимала и целовала мою голову, дон Юлиан дружески сжал мне руку, Исидора кинулась в мои объятия и лишилась чувств. Придя понемногу в себя, она говорила, задыхаясь: — Ардент, я думала о вас и день и ночь!

За этим последовало продолжительное молчание, во время которого все мы смотрели друг на друга, не умея себе дать отчета, о чем каждый из нас думал.

— А Гонория? — спросил, наконец, батюшка, как будто боясь услышать мой ответ.

— Гонория жива, здорова и прекрасна, как никогда.

Новая радость, новые восклицания. Между тем, какая-то обезьяна, в изорванном голубом фраке и зеленых панталонах, выставила из каюты свою отвратительную морду, гримасничая ужасным образом. Я тотчас узнал в нем мсье Августа-Эпаминонда де Монморанси.

— Что делать с этим кривлякой? — спросил у меня один из островитян.

— Связать! Непременно связать! — перебил Вильям Ваткинс, которого мой отец успел отрекомендовать мне как человека, оказавшего большие услуги нашему семейству.

Мсье Августа-Эпаминонда де Монморанси связали и бросили подле капитана. В это время еще несколько лодок причалили к кораблю, и индейцы взошли на палубу.

— Теперь, господа, — сказал я, обращаясь ко всему экипажу «Санта-Анны», — нам нужно привести в порядок ваши и наши дела. Объявляю вам, что корабль будет подведен к берегу и разгружен, причем все похищенное у отца моего будет отобрано у похитителей. Бросайте буксир!

Некоторые хотели было противиться, предложить условия, но я отвечал, что мое единственное условие — забвение прошлого, и если кто-то посмеет ослушаться, то будет немедленно повешен. Тогда матросы безмолвно выполнили мою волю, и островитяне начали буксировать «Санта-Анну» в залив.

Король со старшинами и Гонория давно уже стояли на берегу. Насладившись первыми восторгами свидания сестры моей с родителями и друзьями, я воротился на «Санта-Анну» для принятия нужных мер при спуске экипажа. Мы с Ваткинсом устроили так, чтобы каждый матрос приносил и показывал нам свои пожитки, а потом садился в лодку, которая стояла наготове у корабля. Первым был спущен сам капитан дон Мантес; его пронесли связанного и без всякого осмотра, потому что преступления этого человека были уже известны и осматривать его не было надобности. Затем Следовал лейтенант Август-Эпаминонд де Монморанси. Я приказал развязать его и спросил, не имеет ли он вещей, которые желал бы взять с собою.

— Разумеется, — отвечал он с наглым и вместе с тем покорным видом.

— Ваткинс! Югурта! — сказал я. — Сходите с лейтенантом и помогите ему вынести сюда свои вещи.

Через несколько времени лейтенант явился с четырьмя ящиками, окованными железом и такими тяжелыми, что человек едва мог тащить волоком один из них.

— Что у вас в этих ящиках, господин лейтенант? — спросил я.

— Как что? — отвечал он спесиво. — Вот в этом мой гардероб, разные вещи для туалета, а там… там церковная утварь, которую один почтенный человек просил меня доставить в бедный монастырь в Новом Орлеане.

Ящики были вскрыты и в трех из них оказалось золото, принадлежащее моему отцу, а четвертый был набит старой ветошью, с прибавкою трех или четырех изорванных книжонок.

Лейтенант вздумал было спорить против моих распоряжений, горячился, кричал, говорил, что он потомок великого полководца, сын юной Франции, что отечество отомстит за него, что о нанесенной ему обиде узнает вся Европа.

— Хорошо, хорошо, — отвечал Вильям Ваткинс, продолжая спокойно обыскивать его карманы.

У сына юной Франции нашли множество червонцев, которые были зашиты в разных частях платья; мы отобрали все это и, наконец, спустили потомка великого полководца в лодку, где он с важностью занял первое место.

Подобному обыску подверглись и все матросы. Каждый из них имел при себе более или менее значительную сумму, украденную у батюшки; ее отбирали: оставляли матросу только то, что действительно ему принадлежало. Таким образом я успел возвратить почти весь батюшкин капитал.

Остаток дня провели мы в наслаждениях дружеской беседы, рассказывали свои приключения, плакали и смеялись, благодарили Всевышнего за прекращение долгих несчастий и строили планы на будущее. На следующее утро собрался совет старшин под председательством короля. Привели Мантеса. Я взял на себя должность прокурора и подробно изложил судьям все преступления этого человека со времени моего с ним знакомства. После того Ваткинс рассказал о поступке Мантеса с родным братом, а Югурта лично засвидетельствовал злодеяние его над несчастными неграми. Обвиняемый сперва очень твердо оправдывался, но улики Ваткинса и Югурты были для него неожиданным ударом. Старшины единогласно решили, что он подлежит смертной казни; оставалось королю утвердить этот приговор. Он велел старшинам и свидетелям выйти, оставив только Мантеса и меня. Полагая, может быть, что король желает кончить дело примирением между нами, злодей ободрился и с неслыханным бесстыдством начал опять оправдываться, обвиняя меня самого в непокорности и называя клеветою улики Ваткинса и Югурты. Король слушал все это в глубоком безмолвии; я видел, что он был очень взволнован, слезы лились по щекам его, руки дрожали, из груди вырывались тяжелые вздохи.

— Несчастный, — сказал он наконец, с трудом переводя дыхание, — ты напрасно силишься доказать свою невинность; я могу одним словом тебя обвинить. Всмотрись хорошенько: узнаешь ли ты меня?

Мантес устремил на него глаза в недоумении.

— Да, негодяй, всмотрись и скажи, узнаешь ли ты своего брата Диего?

Злодей затрепетал и побледнел. Я с удивлением и состраданием посмотрел на короля. Он горестно опустил седую голову на руки и дал волю своим слезам. Некоторое время они оба молчали. Наконец, капитан сделал движение, как будто хотел что-то сказать.

— Молчи! Молчи, ради Бога! — прервал его Диего. — Нам нечего объясняться. Пусть Всевышний будет нашим судьей! Я должен только выполнить обязанности моего звания. Старшины назначили тебе смертную казнь: по кровной связи с тобою, я не вправе судить о справедливости или несправедливости их приговора; но… ты мне брат… я не могу смягчить твою участь. Наша земля еще никогда не обагрялась кровью человека; не хочу, чтобы первая кровь, пролитая на ней, была кровь моего брата; дарю тебе жизнь: только удались от нас, ступай куда хочешь, ступай дальше, дальше!.. Не являйся никогда во владениях нашей колонии!.. Бог милосерден: может статься, ты еще успеешь заслужить его прощение.