— Как вам угощение? — спросил герцог, немного иронично улыбнувшись. Он, видимо, привык к тому, что благородных гостей слегка обескураживает простота его трапезы.

— Если за столом у короля кормят иначе, значит король не прав, — без затей сказал Ариэль.

Герцог внимательно посмотрел в глаза Ариэлю и жизнерадостно рассмеялся:

— Его величеству не удастся заполучить моего Жака за все сокровища мира. Впрочем, я думаю, что он не проявит слишком большой настойчивости, переманивая к себе слугу, который даже слова «соус» ни разу в жизни не слышал.

Обстановка за столом сразу стала раскованной, дружеской. Герцог спросил:

— Откуда путь держите, господа?

— Да вот проезжали тут через земли одного барона… — задумчиво обронил Жан.

— Он принял вас?

— Даже за ворота не пустил.

— Тогда вам повезло. За его воротами вы увидели бы мало приятного.

— Зато имели счастье познакомится на постоялом дворе с его сыном.

Герцог печально посмотрел куда-то в сторону, на несколько мгновений замолчал, а потом начал говорить, медленно и подчёркнуто спокойно:

— Это мои вассалы… Мне остаётся только молится за них, хоть я и сомневаюсь, что мои убогие молитвы будут им полезны. Старик когда-то был прекрасным рыцарем — храбрым, благородным, великодушным. Помню, когда я был ещё мальчишкой, он учил меня сражаться на мечах, этой наукой я полностью обязан ему. У него же я научился разумно вести хозяйство. Барон когда-то получил в свои руки совершенно разорённое имение, он приложил немыслимые усилия для того, чтобы поправить дела — недоедал, недосыпал, во всём себе отказывал, и вот ему наконец удалось сделать свои земли процветающими. Но он заплатил за это страшной болезнью души. Когда его сундуки уже ломились от золота, он по-прежнему не считал возможным тратить ни одного денье ни на что, кроме самого скудного выживания. Его сын рос в ужасной бедности, а когда они разбогатели, ничего не изменилось, бедность их быта осталась такой же ужасающей. Сын возненавидел отца за то, что он боится тратить деньги, отец возненавидел сына за то, что он хочет их тратить. Один говорит: «Скряга». Другой говорит: «Мот». И оба правы. Я много раз пытался их помирить, но потом понял, что это бесполезно. Они даже не представляют, насколько они похожи — оба думают только о деньгах. Старика уже не переделать, его душа безнадёжно искалечена, но я пытался помочь сыну. Давать ему деньги бесполезно, он всё прокутит, и я сказал ему: «Хочешь, подарю тебе хорошие доспехи, хорошего коня, и ты отправишься в крестовый поход?». Я надеялся, что участие в святом предприятии вылечит его душу, и он согласился, но, когда приходило время отправляться, каждый раз ему что-то мешало. То «заболел», хотя он здоров, как бык, то «неотложные дела», хотя какие у него дела, то надо «заботиться об отце», как будто он о нём заботится. Я понял, что таким юношам крестовый поход не нужен, потому что он принесёт им лишь страдания, а они мечтают только об удовольствиях. Ужасный век, ужасные сердца…

— А вы, ваша светлость, участвовали в крестовом походе? — спросил Ариэль.

— Да… В молодости я принял крест, совершенно не представляя, что меня ожидает. Меня тянуло в неведомые страны, навстречу приключениям, я был уверен, что совершу множество подвигов, добуду великую славу, завоюю могучий замок и женюсь на прекрасной принцессе. Но всё оказалось… чуть проще.

Крестовый поход требует не столько храбрости, сколько терпения, а у порывистого юноши, который хочет у всех на глазах совершить нечто невероятное, бесконечная дорога вызывает лишь сонливость и апатию. Впрочем, сначала было ещё довольно весело, мы шли по землям европейских народов, нас везде встречали криками восхищения, перед нами чуть ли не преклонялись, и я на красивом жеребце в блестящих доспехах гарцевал перед восхищёнными дамами, пожиная незаслуженные лавры.

Потом мы пришли на земли греков, и всё стало по-другому. Нас встречали настороженные взгляды, матери прятали детей при нашем появлении, с нами никто не хотел разговаривать. Пока наши князья и греческие вельможи засыпали друг друга изысканными комплиментами, население встречало нас враждебно. Цены на продовольствие взлетели многократно, порою за курицу приходилось платить столько, сколько стоила овца. Греки, видевшие в нас неизбежное зло, решили хотя бы нажиться на крестоносцах, раз уж приходится их терпеть. Впрочем, иногда мне казалось, что они не столько хотят заработать денег, сколько стараются при помощи запредельных цен выразить нам свою недоброжелательность, не имея к тому другого способа.

Я никак не мог понять, в чём дело, ведь мы же герои, которые отправились на защиту христиан, то есть и греков в том числе, а нас встречают, как врагов, во всяком случае, как угрозу. Потом я понял, что мы на самом деле были для них угрозой. Когда десятки тысяч вооружённых людей наводнили греческие земли, хозяевам этих земель очень трудно было увидеть в нас благодетелей, особенно если учесть, что у них не было войны, и нам не от кого было их спасать. Война полыхала где-то далеко и их не затрагивала, а вооружённые франки ходили по улицам их городов. К тому же наши порою вели себя по отношению к грекам очень высокомерно, смотрели на них как на плебеев, часто оскорбляли местных крестьян, а порою и грабили. Как можно было после всего этого убедить греков в том, что у крестоносцев — благородные цели? И как чувствовали себя в такой ситуации те крестоносцы, цели которых были на самом деле благородны?

Однажды мы с Жаком шли по улочке какой-то греческой деревеньки, чтобы купить еды, и вот непонятно откуда в меня бросили камень, угодивший мне прямо в голову. Камень был не очень большой, и рука, его бросившая, была слабой, возможно детской, так что череп мой остался цел, но, дотронувшись до раны, я увидел на руке кровь. Стало так обидно, как никогда в жизни. Если бы сильная мужская рука бросила камень покрупнее, я остался бы мёртвым лежать на пыльной улочке. Вот это была бы «смерть героя»… Я был совершенно не готов принять боль без славы. Быть побитым, словно бродячий пёс, казалось немыслимо и невыносимо. Чтобы не зарыдать на виду у всей деревни, я резко повернул назад — бежал со своего первого поля боя.

Вечером мы с Жаком легли спать не поужинав, а утром он принёс мне курицу. Я знал, что собственных денег у Жака не было, и он, не сильно запираясь, признался, что украл курицу. Я велел ему вернуть украденное. Он еле уговорил меня разрешить ему незаметно подкинуть курицу, а не возвращать её лично хозяевам с извинениями. И только тогда, вдоволь покуражившись над своим сержантом, я почувствовал себя уже не битым псом, а человеком. Появился повод хоть немного полюбоваться собой.

В душе у меня было что-то не то, я напряжённо пытался осмыслить ситуацию и наконец понял, что, читая Евангелие, никогда не примерял его на себя. «Благословляйте проклинающих вас». Это были для меня лишь красивые слова и то, как это может быть в жизни, я представлял себе тоже очень красиво. Одинокий герой перед злобной толпой проклинающих благословляет её элегантным жестом и удаляется с высоко поднятой головой. А если в спину ему летят ехидный смех, издевательские шуточки и тухлые яйца? Уже не так красиво? Уже не хочется благословлять? Хотя бы сохранить человеческое лицо и не возненавидеть этих людей всей душой, и то довольно сложно, а уж благословлять их… Тогда, в Греции, я начал кое-что понимать. Если отправился в путь ради Христа, не жди ничего от людей, растопчи своё самолюбие сам, а если не сможешь, поблагодари того, кто сделает это за тебя.

Греки, конечно, не нападали на нас открыто, мы были слишком грозной боевой силой. Но за их лукавыми улыбочками так явно чувствовалась ехидная издёвка, а случайно перехваченные взгляды дышали такой враждой, что я не раз спрашивал себя: «Ты хочешь за них умереть?». И понимал, что не хочу. Но ведь наш Господь именно так и сделал! Его ведь не просто предали на страдание, над ним нагло бесстыдно глумились. Я старался чувствовать так, как учил Господь и понимал, что у меня не получается, но похоже именно тогда что-то всё же начало во мне меняться.