— А рыцарские романы не очень реальны? Король Артур вообще существует?

— Да как тебе сказать. Говорят, что существует. Я правда, не встречал ни одного человека, который побывал бы в королевстве Артура. У нас даже спорят о том, где это королевство находится.

— Так же, как у вас спорят, где находится царство пресвитера Иоанна?

— Что-то есть похожее, но тут большая разница. В вашем царстве жизнь устроена так, как она у нас никогда не была устроена. У вас всё лучше, чище, правильнее. А в Камелоте всё примерно так же, как и в нашем мире. Король Артур, конечно, великий монарх, да мало ли у нас великих монархов. Круглого стола я, правда, ни при одном дворе не видел, но, если бы и увидел, так не удивился бы — ничего в этом не было бы сказочного. И рыцари Артура вполне для нашего мира типичны. Я вот поговорил с Гавейном и могу тебе сказать, что видел много рыцарей, похожих на него. По рыцарским романам можно составить довольно точное представление о рыцарях нашего мира. Так что не сомневайся, это по большому счёту наш мир, а иначе бы мы здесь и не оказались. Я так понимаю, что Бог хочет дать тебе представление о грешном земном рыцарстве.

— Можно подумать, что твой покорный слуга — рыцарь неземной.

— Честно скажу, Ариэль, с тобой пока много неясного. Ты вроде бы и наш, а вроде бы и не совсем. Мне кажется, ты и сам ещё не вполне понимаешь, кто ты. Ну вот, наверное, мы с тобой и путешествуем, чтобы в этом разобраться.

— Наверное… А ты не знаешь, куда нам дальше идти? Дороги нет.

— А вот смотри, через мох тропка примята. Тут явно кто-то ходит. Давай туда.

Кони с трудом шли по мху, который проминался под их тяжёлой поступью, но друзья никуда не торопились и были спокойны. Каждый из них знавал дороги куда похуже. Шли они так, наверное, с час и вот увидели небольшую хижину. Грубо сложенная из толстых замшелых брёвен, эта хижина сначала показалась им заброшенной, но вот на её пороге вырос высокий плечистый мужчина, одетый едва ли не в лохмотья. Сначала могло показаться, что это какой-нибудь разбойник, который прячется на болоте от правосудия, но его прямая осанка и благородное лицо выдавали в нём рыцаря, к тому же явно не последнего.

— Что привело благородных рыцарей в эти гиблые места? — безразлично и словно с усмешкой спросил незнакомец. — Ищете приключений?

— Скорее мы ищем правду, — сказал Жан.

— Вот как? — незнакомец глянул на них чуть более заинтересованно. — В этом я вряд ли смогу быть вам полезен. Могу лишь предложить по стакану хорошей воды. Километрах в пяти от сюда, за болотом, есть чудесный родник. Проходите в хижину, хотя и не знаю, как мы там поместимся втроём.

Внутри хижина оказалась куда меньше, чем выглядела снаружи. Деревянная лежанка, закинутая убогим одеялом, небольшой стол из трёх досок и табурет — вот всё, что в ней было. В углу висела икона Спасителя, перед которой горела лампада на цепочках. Ариэль невольно вспомнил хижину пресвитера Иоанна, почти такую же, как и это хижина, но там всё было аккуратно, добротно и радостно, а эта хижина дышала ветхой неприютностью, и, если бы не икона с живым огоньком, здесь, кажется, трудно было бы дышать.

Путники присели на лежанку, отшельник — на табурет. Он налил в глиняные кружки воды из такого же глиняного кувшина. Жан выложил на стол остатки овощей.

— Овощи? Сегодня у нас пир, — отшельник скорее усмехнулся, чем улыбнулся.

— Рыцари Ордена Храма Жан и Ариэль, — представился наконец Жан.

— Ланселот, — проскрипел хозяин хижины так, словно необходимость представиться была для него мучительна.

— Тот самый? — выпалил Жан.

— По всей вероятности, — угрюмо буркнул Ланселот.

— Как же вы здесь очутились?

— Не нашёл для себя другого места. Молюсь и жду смерти. На это болото редко кто-то забредает, так что я избавлен от необходимости выслушивать «ахи» и «охи». Надеюсь, и вы меня от них избавите.

— Мой друг только прибыл из Заморья, он не знает вашей истории. Расскажите.

— Было бы о чём рассказывать… Негодный рыцарь Ланселот влюбился в королеву. И она влюбилась в него так же безумно. Эта любовь погубила обоих. Собственно, всё, — благородные черты Ланселота исказила такая боль, как будто он только что получил ужасную рану.

— Любовь не может погубить, — прошептал Ариэль. — Любовь — животворящая основа нашего мира. Сам Бог есть Любовь.

Ланселот пристально посмотрел в глаза Ариэля, словно пытаясь понять, кто перед ним, почему он готовит такие правильные и неуместные слова и стоит ли вообще ему отвечать. Потом решил, что ответить всё-таки стоит:

— Вы говорите о любви небесной, мой дорогой друг, а я — о любви земной.

— Как будто Бог не управляет земными делами, и как будто на земле есть две разных любви, одна из которых спасает, а другая — губит. Тогда зачем называть и то, и другое одним словом? Это всё равно, как если бы для обозначения добра и зла у нас было одно слово.

На сей раз Ланселот лишь печально улыбнулся и тяжело вздохнул:

— Конечно, вы правы, дорогой Ариэль, но я задумался об этом только сейчас. В нескольких километрах отсюда живёт отшельник, имеющий священный сан. У него там есть маленький храм, он регулярно служит мессу. Я прихожу к нему раз в неделю и причащаюсь, мы беседуем. Этот богопросвещённый человек объяснил мне многое такое, о чём я никогда в жизни не догадывался. Кем я был? Великолепной машиной для проламывания черепов и вспарывания животов. Первый рыцарь королевства! Никто не мог победить Ланселота! Моя слава гремела по всему миру. Что это вообще за мир, если он награждает такой оглушительной славой никчёмного и пустого человека, каким я был? И я дрался, дрался, дрался лишь для того, чтобы моя слава стала ещё оглушительнее. Я никого и ничего не любил, кроме моей небывалой славы. Вот видите, я опять говорю: «любил». При чём тут любовь? Я просто был жалким рабом своей славы. Ничтожеством, которое упивается отравой лести и уже жить не может без этой отравы. Мне казалось всё просто: я живу для того, чтобы завоевать такую славу, какой не имел ни один человек в мире, и чтобы моё имя сохранилось в истории на века. Сейчас я уже понимаю, что моё стремление к славе было не просто глупым, оно было мелким, ничтожным, жалким. И вот в мою жизнь пришла любовь к королеве. Простите, я опять говорю «любовь», настолько уже привычно стало для меня называть своё чувство этим словом. Мне казалось, что мир вспыхнул перед глазами удивительными красками. Я смотрел на королеву и видел перед собой неземное существо. Королева была очень красивой женщиной и обладала множеством вполне реальных достоинств, но я видел перед собой не её красоту и не её достоинства, а словно сияние, созерцать которое стало смыслом моей жизни.

— То есть вы видели перед собой то, чего нет, и жизнь свою посвятили тому, чего нет?

— Скажите, дорогой Ариэль, неужели вы никогда не любили женщину?

— Не знаю, смогу ли объяснить вам, любезный Ланселот, насколько странным кажется мне ваш вопрос. Господь заповедал нам любить всех людей, включая врагов, и я всегда старался всех любить, насколько это было в моих силах. Это прекрасное чувство, когда ты любишь человека. Я люблю нашего пресвитера, люблю своих братьев по ордену, люблю прохожих на улице. Стоит лишь увидеть в человеке образ Божий, как тут же чувствуешь к нему любовь. Порою, это бывает нелегко, но нет задачи благороднее, и ведь именно этого хочет от нас Господь. Но что значит любить конкретную, единственную женщину какой-то не такой любовью, какой любишь всех, мне, признаться, не совсем понятно. Некоторое время назад я встретил девушку, которая стала моей невестой. Сказать, что я люблю её было бы странно, как будто других людей я не люблю. Это всё равно что сказать: «Я вижу её», как будто я никого больше не вижу. Иоланда отличается для меня от других только тем, что она моя половинка, встретив её я обрёл полноту бытия, а потому был счастлив. И она была счастлива, потому что я тоже её половинка, мы воссоединились в единое целое. Это чувство воссоединения воистину прекрасно и, я полагаю, угодно Богу. У каждого человека в этом мире, кроме разве что тех, кто рождён для монашества, есть своя половинка. Человек грустит, когда долго не может найти её и радуется, когда находит. Вот и всё.