В душе бродило и поднималось новое чувство: жгучая ненависть. Теперь он понял все. Он понял и возмущение Гомулки, там, у противотанкового заграждения, и слова ефрейтора: «Вот она, милитаристская сволочь! Она не хочет вымирать, будет убивать и дальше! Нет, эти хуже!» И он осознал, на чью сторону ему следовало встать: на сторону Гомулки, ефрейтора, словачки, узников в полосатых куртках. Он посмотрел на Вольцова: вы нас погубили, а этот готовит новые убийства, рисует стрелки будущих атак и рассуждает, почему часть сил должна быть брошена на север… Часть сил! И всего-то навсего пятьдесят солдат!

Он словно прозрел: клочок земли, треугольник — две деревни и городок — шоссе, холм и ручей — это ведь не что иное, как огромный ящик с песком, в котором Вольцов, присвоив себе роль судьбы, играет жизнью безвластных людей и замышляет их гибель с болезненным сладострастием отпрыска старинного рода, в течение двух веков поставлявшего одних только убийц.

Но он поздно это осознал, слишком поздно. Он оставался глух ко всем сигналам или не понимал их. Ничто не пробудило его: ни гнусности Цише-отца, ни газовые камеры, ни издевательства над русскими военнопленными, ни мордобития, ни школьный двор в Словакии, ни лесопилка, ни шествие узников в полосатых куртках. Я был слепым орудием преступления, пособником зла и несправедливости. Страшный итог! Восемнадцать лет прожито напрасно, восемнадцать лет меня заставляли творить мерзости и обманывали, и теперь я виновен, виновен. Ненависть росла и разгоралась ярким пламенем. Хватит с меня, я восстану против «судьбы», я сильнее, я вступлю в бой! Я не дам Вольцову больше убивать! Вольцов сказал:

— Итак, мы немедленно атакуем американцев на шоссе. Какие у тебя будут соображения, Хольт?

Пора. За окном рассветало. Хольт надел каску. Он мельком подумал: мама… Но при этой мысли ничто не шевельнулось в душе. Отец… он сказал мне все. Но он кинул мне истину, как собаке кость, а я с заносчивостью мальчишки не хотел слышать правды, и это тоже моя вина.

— Ну так как же, какие у тебя соображения? — нетерпеливо повторил Вольцов.

Хольт встал и схватил автомат. Он сказал:

— Рота отойдет назад или сдастся.

Винклер у двери, не веря своим ушам, уставился на Хольта. Вольцов оперся обеими руками о стол и поднял голову. Хольт подошел к радиоприемнику. Из громкоговорителя доносился голос диктора: «Ожесточенные бои… Русские танки прорвались между Мускау и Губеном… Прорыв в районе Врицена… Прорыв… Прорыв…».

— Выключи! — заорал Вольцов. — Мы будем здесь сражаться до последнего человека!

Хольт сказал:

— Нет, мы не будем сражаться!

— Берегись! — прошипел Вольцов. — Я уже уложил одного, возьми себя в руки, не то…

Хольт поднял пояс Вольцова с кобурой и швырнул за дверь в темный чулан.

— Кончено, Вольцов, все! — сказал Хольт. Лицо Вольцова исказилось.

— Винклер! — крикнул Хольт.

Винклер сорвал автомат Феттера с крючка. Феттер отпрянул и беспомощно взглянул на Вольцова.

Вольцов схватился было за кобуру и вдруг кинулся на Хольта. Но Хольт опрокинул стол с картами. Тяжелая столешница отбросила Вольцова к стене подвала. Хольт поднял автомат, направил его на Вольцова и закричал:

— Я тебе не дам больше убивать людей, Вольцов!

Вольцов уставился на дуло автомата, перевел взгляд на Хольта и побелел. На лбу его выступили капельки пота, дрожь пробегала по телу. Он не двинулся с места.

— Винклер, — сказал Хольт. — Вы возьмете на себя командование. Не идите на Бухек — там эсэсовцы. Идите южнее, через луга, или сдавайтесь сразу в плен, как найдете нужным… — И вдруг спазма перехватила ему горло.

Винклер уже взялся за ручку двери.

— Пойдем с нами, Хольт!

— Я догоню. Дверь захлопнулась.

Вольцов хрипло произнес:

— Это измена! Роты еще хватит на целые сутки уличного боя!

Хольт шагнул к нему.

— Вчера их было двести, а сколько осталось!.. Ты хочешь здесь разыграть героя из хрестоматии, но… — Он оборвал на полуслове. Этого ничем не переубедишь.

— Роль палача не по мне, — сказал Хольт. — Я ухожу. — И на прощанье крикнул: — Но не попадайся мне на пути, Вольцов! Куда угодно спрячься, но не показывайся мне на глаза!

Он уже стоял у двери. Лишь только Вольцов оказался вне прицела автомата, он пришел в неистовство. Он орал, наклонясь вперед:

— Погоди, каторжник! Погоди, я приведу эсэсовцев из Бухека, я еще вернусь, я хочу посмотреть, как ты будешь болтаться рядом с Венертом на перекладине! — Он захлебывался от ярости.

Хольт захлопнул за собой дверь. Медленно пошел через сады к окраине города.

Долина и шоссе все еще тонули в предутреннем тумане; туман скрывал грузовики американцев, но он же прикрывал и отходящую роту. Окопы и виллы на окраине опустели. Среди воронок валялись убитые. В городе не осталось ни души.

Хольт стоял у въезда возле разбитого танка. Последние солдаты, пригнувшись, перебегая от куста к кусту, исчезли в тумане… Все стихло. Хольт посмотрел в сторону американцев. Теперь, когда он порвал с Вольцовом и отрекся от всего своего прошлого, Хольт чувствовал себя одиноким. Что будет со мной? Ему вспомнился Гомулка.

Он долго стоял, прислонясь к обгоревшей броне танка.

Стало совсем светло. Туман медленно поднимался. Хольт услышал крики, кричали где-то в городе. Он обернулся и пошел к рыночной площади.

Топот кованых сапог по мостовой. Кто-то бежал по улице к въезду в город. Это был Феттер. Хольт прижался к стене, но, увидев, что Феттер без оружия и от страха почти потерял рассудок, выступил вперед. Феттер схватил его обеими руками за плечи и пролепетал:

— Вольцов… его хотят… — и вдруг завопил: — его хотят повесить! — Рот его непроизвольно открывался и закрывался, выпаливая отдельные слова. — Эсэсовцы из Бухека… они и тебя ищут… Командует Мейснер… — И с отчаянием заорал: — Мейснер из нашего городка… Ты же знаешь его!

Все это походило на наваждение, на кошмар, и вдруг Хольта как громом поразило: Мейснер вешает Вольцова! Первое его побуждение было бежать, бежать вниз на шоссе, к американцам, но затем в нем опять вскипела ненависть, перед глазами встали картины прошлого: Цише старший, лесопилка, охранники и их жертвы в полосатых куртках… И мысль в эти последние минуты войны обратить оружие против эсэсовцев погасила все другие соображения.