— Старший лейтенант пошутил, — защитил я старшего лейтенанта.
В глазах старшины затеплилась доверчивость, благодарность. Уже небезразлично глядит на меня, на ушанку неопределенного цвета, на куртку из чертовой кожи. Чтобы беседа была задушевной, перехожу на «ты».
— Как тебя зовут?
— Варя.
Так мы познакомились. Разговорились. Трое су— ток они не выходили из госпиталя: было очень много раненых. А теперь, когда затихли бои, сестрички пришли отдохнуть. Да, тяжело им живется. Часто без сна и без отдыха. И не где— нибудь — в госпитале. Где стоны, кровь, смерть. Не день и не два — месяцы. Не всякий мужчина выдержит. Представляю, как война искалечит души этих девчонок.
Варя предложила мне чаю, но я отказался, пояснив, что сейчас времени нет, а вечером, если можно, приду их навестить. «Приходьтэ», — сказали девчата, а Варя спросила: «А как же нам быть? Собираться?»
— Никто вас не выселит, — успокоил я девушек, — в крайнем случае идите в штаб, спросите командира полка…
Вечером встретились снова. Вместе со мной пришел водитель. Когда я разделся, девушки мои застеснялись, особенно Варя: она — старшина, а я подполковник, Герой. Не ожидала. Ленька оказался не только хорошим водителем, но и компанейским товарищем. Он играл на гитаре, пел, и, надо сказать, неплохо. Сестрички остались довольны: на войне минута веселого отдыха — редкая радость.
Мы задержались недолго, часа полтора, синоптик обещал назавтра погоду. Действительно, утром погода улучшилась. В облаках появилось «окно», засияло зимнее солнце. Часов в десять утра над Хитровкой появилась группа наших бомбардировщиков. Они летели к линии фронта. Внезапно один откололся от строя и с ходу пошел на посадку. Очевидно, в машине возникла какая-то неисправность. Летчик действовал крайне неграмотно, панически. Допустив ошибку в расчете, он ушел на повторный заход. И опять допустил ошибку: не успев набрать высоты и скорости, пошел в разворот. Машина скользнула вниз, зацепилась за землю крылом. Невредимым остался только стрелок. Я спросил у него: «Летаете часто?» Он безнадежно махнул рукой: «Редко. Погода…»
В этот момент поступила команда:
— Поднять истребителей!
Взлетело звено: Гапунов, Шевченко, Коротков и Шакуров. За линией фронта встретили группу Ю-87 в сопровождении Ме-109. Все шло хорошо: после первой атаки головная девятка, не принимая бой, сбросила бомбы, пошла в разворот, за ней — вторая, третья. Казалось бы, что еще нужно: одного сбили, другого подбили, боевую задачу выполнили. На этом надо было закончить. Но они увлеклись, начали преследовать «юнкерсов». Даже не видели, как подошли «мессера»…
— Расскажите, как там все получилось, — спросил у Шевченко.
— Мы догнали пару немецких машин, — сказал летчик, вспоминая подробности боя, — Гапунов мне передал, чтобы я бил левого, а он берет на себя правого. Мы вместе пошли в атаку, и вдруг он загорелся…
Короче говоря, настоящий драки не было, а человека потеряли. Причина одна — редко летаем. Летчики утратили навыки, бдительность. Не разобравшись хорошо в обстановке, стремились лишь к одному: сбить, уничтожить, забыв о том, что это не главное.
Так я сказал на разборе полета. «Нам приходилось драться в более сложных условиях, — говорил я летчикам. — Вспомните Курск, Харьков, Днепр. Вспомните бой, в котором принял участие весь авиакорпус».
…Это было на Курской дуге. Генерал позвонил на рассвете:
— Товарищ Якименко, — сказал Подгорный, — назначаю вас командовать корпусом…
Я принял это как шутку.
— Мне, — говорю, — и полка хватает. Я человек не завистливый.
А он продолжал:
— В 13.00 поднимается вся авиация корпуса с задачей отразить налет крупных сил противника. Находясь в боевом порядке полка, будете командовать авиацией корпуса.
Это было новшество генерала Подгорного, но оно диктовалось необходимостью. Чтобы овладеть Курском, немецкий фельдмаршал Манштейн решил задавить наши войска лавиной огня и металла: ввел в сражение огромную массу танков — семь дивизий одновременно. Действия танковых соединений должна была поддерживать авиация.
На высотах две-четыре тысячи метров плыла кучевка. Она очень мешала, но мы обнаружили то, что искали: воздушный заслон противника — около двадцати «мессершмиттов». Я шел во главе двадцати четырех экипажей. Мы с ходу прорвали заслон, и небо нам открыло огромную группу бомбардировщиков — не менее сотни — в сопровождении истребителей. За ней вторую, третью группу…
Мы атаковали первую группу. Вслед за нами шли другие полки. Они атаковали вторую, третью, четвертую… На немецкие танковые соединения падали немецкие бомбы, немецкие самолеты.
Потом появились наши бомбардировщики. На немецкие танки посыпались советские бомбы, а мы встали заслоном на пути «мессеров», пытавшихся атаковать «Петляковых».
В том полете наши истребители отразили налет на наши войска, сбили около семидесяти самолетов противника, прикрыли свои бомбардировщики от атак истребителей. Характерно, что при этом не потеряли ни одного своего самолета.
— Вот что значит летать постоянно, — говорил я летчикам, — непрерывно вести бои. Только в полетах тренируется сила, сноровка, закаляется воля, характер. Отсюда вывод: в полетах между вынужденными перерывами надо быть особенно внимательным, осторожным, осмотрительным, здраво оценивать обстановку, принимать грамотные и обоснованные решения.
Мы разобрали этот полет подробнейшим образом, сделали выводы. Я видел, что летчики воспрянули духом, обозлились на себя и на немцев, что летчики рвутся в бой исправить ошибку — потерю Гапунова, доказать, что эта потеря — случайность, что ее могло и не быть. Но погода снова испортилась, вопрос, как говорится, остался открытым, душевное равновесие и мое, и летчиков осталось не восстановленным. На бумаге Гапунов «списан» как боевая потеря, но бумага вытерпит все, а совесть не терпит, совесть страдает…
Так я размышлял, неторопливо идя по кукурузному полю, забыв о неудачной охоте, о насмешках, которыми встретил меня командир батальона, обо всем, кроме того, что бередит душу, не дает ни сна, ни покоя.
