- Значит, точно откармливать станет... - святой брат махнул рукой. - Тебе-то какая разница, болота там или порода. Знай, сочиняй да пой свои канцоны, лишь бы Их Светлости были довольны.

- Слышал ты, какую чушь вчера петь пришлось? - хмуро спросил Серж. - И каким чудом про небесные глаза не вставил, сам не знаю. И самое худшее - ей эта глупость понравилась, Паулюс!

Святой брат от удивления хрюкнул.

- С чего это худшее? Радоваться должен - угодил хозяйке. А коль вкус у нее не взыскательный, так и тебе легче будет усладить ее слух.

- К черту легче! - сердито отозвался трубадур. - Драгоценность от подделки отличить не может!

- Эх, Скриб! Все у тебя сложно. Тебе бы больше понравилось, если бы она разбиралась в поэзии и прямо посреди двора, перед всеми гостями возмутилась? Или, того хуже, попросила бы герцога наказать тебя? - монах пожал плечами.

Серж в замешательстве замолчал. Справедливости ради, он не знал, что отвечать другу-монаху. Определенно ему бы больше понравилось, если бы накануне ее не венчали с герцогом. Отчего-то то, что после первой же брачной ночи обожаемый покровитель оставил супругу в одиночестве, отправившись к Клодетт, то заставляло его усмехаться, то вызывало раздражение. Впервые в жизни он был зол на своего благодетеля. И все это сплелось в такой странный клубок в его голове, что он и не смог бы ответить самому себе, каковы причины его нелепого состояния.

В конце концов, он поднял глаза на брата Паулюса и тихо сказал:

- Ты же знаешь, что герцог меня не накажет. Самое страшное, что мне грозит, - если он укажет на дверь. Но этого я не боюсь.

- Ты никогда ничего не боялся... - проворчал святой брат и почесал своего ослика за ухом. - Пора мне, друг Скриб! Разбирайся со своими Жуайезами, да меня не забывай. Я буду в «Трех кабанах» как обычно.

- Ну, прощай, друг мой Паулюс, - ответил Скриб, широко улыбнувшись, и похлопал ослика по шее. - Свидимся.

Монах махнул рукой на прощанье и, затянув новую песенку, направился в сторону Фенеллы, мечтая о том, как первым делом, вернувшись домой, сходит посмотреть на дорогой его сердцу виноградник.

Поэт же глядел ему вслед, едва ли соображая, отчего в голове его застряли слова, произнесенные приятелем, не умевшим выбирать выражений: «А потом станешь оды в честь появления наследников писать. По одному в год».

VI

Апрель 1185 года

Поправив на голове покрывало, герцогиня де Жуайез спустилась из своих покоев. Супруг велел ей собраться, назначив время, и ждать на крыльце, не сказав больше ни слова. Катрин же не спрашивала.

Герцог не любил расспросов. Это Ее Светлость поняла в первые же дни своего замужества. Он любил поговорить, особенно о днях, проведенных в походах. Но как только герцогиня спрашивала его о чем-либо, Его Светлость тут же начинал ворчать, что она глупа, как утка, и должна молчаливо слушать, а не тарахтеть ему на ухо. Часто обеды проходили под рассказы де Жуайеза. Впрочем, не каждый обед они проводили вместе. И не каждую ночь приходил герцог к Катрин.

Такая жизнь вполне устраивала герцогиню. Забот по дому у нее было немного. Сундуки ее наполнились одеждой и украшениями. И Катрин нередко думала, что ей вполне повезло в жизни.

Лишь одно доставляло ей беспокойство. Днем, где бы она ни находилась, она слышала трубадура, поющего печальные песни или игравшего такие же печальные мелодии, которые рождали его пальцы из струн дульцимера. А по ночам она видела его глаза, неотрывно следовавшие за ней. Эти сны мучили ее.

Но ни на минуту не позволяла себе Катрин забыть о фамильной чести, о чести мужа. И потому каждый ее взгляд был холоден, а голос всегда равнодушен...

Герцог уже ожидал ее на крыльце. Смерив жену не слишком довольным взглядом, он сказал:

- В следующий раз наденете мужское платье. Сегодня довольно и этого. Идемте.

С этими словами он сбежал вниз по ступенькам и пересек двор, направившись к конюшням.

Катрин глянула на свое платье и улыбнулась. Оно ей было очень к лицу и очень ей нравилось. Ярко красное, с желтыми рукавами и золотой вышивкой по подолу и вороту. Герцогиня довольно оправила юбку и поспешила за супругом.

Погода стояла на редкость хорошая. В апреле потеплело - весна, наконец, вернулась в Трезмон. Солнце пригревало, касаясь своими лучами ее лица. И день был ясный и тихий - ни ветра, ни облаков.

У конюшни, сидя на большом плоском камне и опираясь спиной на частокол, расположился Скриб. Как ни странно, без дульцимера, зато в кои-то веки при плаще и шляпе. Увидев герцога с герцогиней, он вскочил на ноги и почтительно поклонился.

- Вот тебе ученица, Серж, - проговорил де Жуайез. - К вечеру она должна уже сносно сидеть в седле. Что хочешь, то и делай.

Катрин фыркнула и удивленно воззрилась на герцога.

- Ваша Светлость, вы всерьез полагаете, что трубадур может чему бы то ни было учить вашу супругу?

Серж только усмехнулся, сделав вид, что его нисколько не трогает то, как Ее Светлость говорит, будто его здесь нет. Де Жуайез же, сдвинув на переносице брови, сказал:

- Наш трубадур - лучший наездник герцогства после меня, мадам. И вы будете у него учиться верховой езде. Потому что я вовсе не собираюсь хоронить вас после первых же родов - вы должны родить мне крепких и здоровых наследников. Ваше тело не готово к материнству, а лучше верховой езды ничто его не подготовит.

Катрин смерила надменным взглядом Сержа и повернулась к герцогу.

- Надеюсь, Ваша Светлость, вам не придется хоронить меня до появления наследника, когда я сломаю себе шею, - проворчала герцогиня, не признаваясь, что с детства боялась лошадей. С того самого дня, когда ее шестилетней сбросила кобыла старшего брата, который спьяну однажды решил научить ее ездить верхом.

- А вы постарайтесь не ломать себе шею, мадам. Сделайте нам удовольствие, - рявкнул герцог. - Серж! Никаких отговорок не принимать!

Де Жуайез снова взглянул на супругу и пошел прочь. Кажется, он впервые по-настоящему рассердился на нее. Но и она впервые осмелилась почти открыто перечить ему.

Скриб рассеянно смотрел в спину герцогу, но едва тот скрылся, обратил свой взгляд к герцогине. И вновь почувствовал привычный уже холод в душе. И бешено колотящееся где-то в горле сердце.

Весь этот месяц, холодный, удушливый месяц он постепенно сходил с ума, чувствуя, что увязает в этом все больше. Едва ли не каждую ночь он стоял в коридоре башни герцогини, ожидая, когда герцог отправится к своей супруге. А потом едва ли не лез на стену, ощущая, что душа его горит огнем. Если же этого не происходило, то он сам как-то оказывался под ее окнами. Перебирая струны своего дульцимера, нередко там же, под окнами, он встречал рассветы. В дневное же время почти бесстыдно следил за нею, изображая всего лишь музыканта, желавшего развлечь ее музыкой. И испытывал в том, чтобы видеть ее, потребность, соизмеримую с жаждой в жаркий день. Что произошло с ним в тот миг, когда он увидел ее? Что происходит с ним теперь? Если бы он мог знать ответы... впрочем, знать их он не хотел.