Размышляя над этим, Дженнак все чаще вспоминал слова О'Каймора, пирата и морехода, разбойника и купца, имевшего смутное понятие о сетанне, но способного услыхать звон монет на расстоянии соколиного полета. Ты, милостивый господин, проживешь долгую жизнь, – говорил О'Каймор, – и ты увидишь, как серебро и золото завоюют весь мир. Деньги, светлый мой вождь, сильнее оружия и всех Святых Книг кинара, и придет день, когда ни один властитель в Эйпонне в том не усомнится. Ты доживешь, увидишь… Ибо ты – избранник богов!

Но если деньги столь могущественны, если могут они перевернуть весь мир, то надо было готовиться к новым потерям, к утратам, связанным не с близкими людьми, но с самой жизнью. До сих пор человек обретал власть по праву рождения и высокой своей сетанны, по своему достоинству и чести, по своей силе и своим талантам. Но если сила – это богатство, то к чему достоинство и честь, благородство крови и божественный дар мудрости? Тот, у кого больше золота, построит больше кораблей, отольет больше стволов для метания ядер, купит больше рабов-наемников в Земле Дракона или в иных землях, коим нет числа в Эйпонне и Риканне, купит все и всех, и победит! Одолеет даже избранника богов, ибо власть денег пересилит власть над временем… И если так случится, не станет ли светлая кровь товаром, который начнут продавать вместе с кувшинами вина и бочками пива? Не растворится ли божий дар среди земных сокровищ – тех, что не стоят ни вздоха, ни лишнего дня жизни?

Как сказал О'Каймор, доживешь, увидишь… Увидишь! Воистину, путь кинну – дорога утрат!

Стонущие крики, названные Арзой воплями попугая, продолжали преследовать отряд, пока воины пробирались в чаще, среди гигантских древесных стволов, оплетенных лианами. С ветвей, простиравшихся высоко над головой Дженнака, тоже свешивались бурые и зеленые канаты толщиной в руку; они висели неподвижно, но временами вверху проносилась стая крупных собакоголовых обезьян или неторопливо скользил питон в расписной чешуе, и тогда лианы начинали дергаться и колебаться, будто отплясывая медленный танец чиа-каш, какой исполняется в Дни Предзнаменований, в момент прощания с минувшим годом.

Дженнак, задирая голову, пытался разглядеть сквозь прорезь шлема источники протяжных воплей, однако видел лишь плотную листву, темно-изумрудную и глянцевитую у железных деревьев, светлую, с розовым отливом – у красных, и всех оттенков зелени – у остальных, напоминавших знакомые магнолию, орех или дуб, акацию или фейхоа, и в то же время в чем-то отличных от них. Воистину, джунгли являлись царством Тайонела, где собраны были такие чудеса, каких не видели в Верхней Эйпонне и даже по ту сторону Бескрайних Вод! Правда, кейтабцы из Лизира утверждали, что в Жаркой Риканне, за степями и пустынями чернокожих, растет такой же непроходимый лес, где не видно солнца и в душном воздухе купаются деревья ста пород… И, по их словам, в тех краях тоже была река, мутная и огромная, струившая воды свои к океану…

Дженнак покосился на Ирассу, шагавшего рядом с копьем в левой руке и щитом, свисавшим с правого плеча. В серых глазах юноши сверкало любопытство, и Дженнаку невольно вспомнился Амад, столь же любопытный и жадный до чудесных зрелищ. Бихара просил взять его с собой, но в том ему было отказано, так как джунгли неподходящее место для человека пустынь; и вряд ли у местных дикарей-людоедов Амад сумел бы научиться новым песням или послушать занимательные сказания. Скорее всего, получил бы ядовитую колючку в лоб, завершив на том свои странствия! Такого исхода Дженнак допустить не мог – ведь спутник его пока что не видел истинных чудес Эйпонны, Храма Вещих Камней в Цолане, моста над проливом близ Лимучати и золотых шпилей над дворцами Инкалы!

Ирасса, не замедляя шагов, коснулся руки Дженнака:

– Скажи, мой лорд, как будешь ты толковать с дикарями? Тебе знакома их речь?

– Нет, парень. Но есть язык киншу, понятный всем. Слышал о таком?

Ирасса покивал головой в тяжелом шлеме:

– Конечно. Отец даже пытался меня научить и драл перевязью от меча, когда я садился в позу молитвы вместо позы внимания. И крепкая же у него была перевязь! Как вспомню, до сих пор задница свербит!

Невольно усмехнувшись, Дженнак сказал:

– Позы это начало языка; главное – жесты. Не все их знают, зато понятны они всем, даже человеку, который впервые встретился с мастером киншу.

– Не все знают, зато понятны всем… – повторил Ирасса. – Возможно ли такое, мой господин?

– Возможно, если жесты таковы, что исходят из потребностей и желаний человеческого разума и тела. Ты подносишь ко рту сложенные ковшом ладони – значит, хочешь пить; ты переставляешь пальцы вдоль бедра, медленно или быстро – значит, хочешь уйти или убежать; ты махнул рукой перед носом и втянул воздух – это ощущение запаха; ты наступил ногой на оружие – значит, желаешь мира. А если лицо твое обращено вверх, а руки раскинуты, как крылья птицы и обнимают все сущее, то это значит…

– …что ты взываешь к богам, – закончил Ирасса.

– Значит, ты понял, в чем смысл киншу, – сказал Дженнак, коснувшись пальцами уголков губ и растягивая их в нарочитой улыбке – то был жест довольства.

– Но если ты сумеешь столковаться с этими арахака, то что ты скажешь им? Что, если эти потомки свиньи и койота не захотят мириться и родниться с жирным Кро'Тахой?

Вопрос был неглуп; такая любознательность доказывала, что Ирасса с течением лет мог сделаться неплохим накомом, мечтающим не о битвах, а о победах. Победы же достигались разными способами, и кровопролитие было самым жестоким и отвратительным из них. Внушить врагам трепет и добиться покорности, не обнажая клинков, – вот цель истинного вождя! А еще лучше, если добьется он не покорности, но согласия и дружбы.

– Я скажу арахака, что рениги больше не станут жечь их лес и что они желают торговать, а не воевать. Еще скажу, что девушки арахака возлягут с ренигами, а девушки ренигов – с молодыми вождями арахака. И что рожденные ими будут править и властвовать в этой земле.

– Мудрые речи, мой лорд, хоть я и не ведаю, как ты объяснишь все это знаками! Но пусть растолкуешь, пусть тебя поймут – и не согласятся! И что тогда? Не резать же нам этих несчастных недоносков!

Парень умнеет на глазах, подумал Дженнак, а вслух произнес:

– Всякое племя сильно своим числом, умением и богами. И если даже не верит оно в богов, то все равно не обойдется без них – ведь природа человеческая такова, что неприглядное деяние всякий из нас стремится прикрыть божественной волей. Помнишь, говорил я тебе о тасситах, верящих в Пятую Книгу кинара, где сказано будто бы, что Мейтасса станет править миром? Тасситы многочисленны и жестоки, но даже они не начнут большую войну, пока не найдена Пятая Книга и не прочитано пророчество богов… Нет, не начнут! Ибо им, как и любому, нужно оправдание, хотя бы в собственных глазах.

Ирасса подтянул повыше щит.

– Почему ты говоришь о тасситах, мой лорд? Ведь мы должны не их замирить, а этих дикарей, что прячутся в древесных кронах подобно вонючим обезьянам!

– И у этих дикарей есть боги, и есть колдуны, толкующие их волю. Если арахака не примут мир, я докажу, что мои миролюбивые боги сильнее, и все колдуны дикарей, все их демоны – тень лжи перед зеркалом правды! Разве это не напугает их?

– А если не напугает?

Дженнак усмехнулся:

– Нелегко пережить сокрушение своих божеств! Но если арахака не поверят, я сам сделаюсь их богом и начну вещать от его имени.

Рука Ирассы, сжимающая копье с двумя широкими лезвиями, дрогнула.

– Станешь их богом, мой лорд? Обратишься ягуаром, как этот Камлу?

– Возможно, – сказал Дженнак, – возможно…

Лицо его, скрытое глухим шлемом, начало изменяться; нос делался плоским и широким, лоб исчезал, преобразуясь в узкое и выпуклое звериное надглазье, вытягивались челюсти, западали щеки, исчезали губы, подстраиваясь под яростное хищное обличье, тем более страшное, что даже магия тустла не могла полностью уничтожить человеческих черт. Разогрев мышцы, Дженнак провел ладонью перед шлемной прорезью, и лик его сделался прежним.