– Не я выбираю дороги в Чак Мооль, Ирасса; каждый получит то, что заслужил. И пока стоим мы здесь, а не на тех дорогах, думать будем не о смерти, а о победе.

– О победе… Ну, господин мой, думать я буду, раз так велишь, однако… – Ирасса сделал неопределенный жест в сторону гавани, где тасситы резали последних воинов Чичен-те.

Майя проигрывали это сражение, и не потому лишь, что было их вчетверо меньше. Народ сей веками жил в мире, ибо Юката считалась Священной Землей, и чужеземцы приходили сюда торговать, или поклониться храму, или выучить звучный майясский язык, или с иными благочестивыми целями; но не ступала нога захватчика на юкатский берег, не строились тут крепости и боевые корабли, и не держали владыки городов больших армий; каждый правил своим Уделом, молился богам, собирал торговые пошлины, копил богатства и не посягал на земли соседа. Воины майя были больше стражами, следившими за порядком, и почетными охранниками при своих владыках, чем солдатами. Они не носили панцирей, даже хлопковых, не умели сражаться в строю, стрелять из арбалетов и бросать дротики, и палка, которой били провинившихся, была им привычней меча.

Тасситов же недаром считали грозными бойцами. Они с пренебреженьем относились к тяжкому доспеху и кованому шлему, но не к воинскому искусству, обучаясь ему с детских лет; стрелы их летели без промаха, топоры били без пощады, а копья могли пронзить насквозь могучую бычью шею. Было у них и особое оружие, метательный бумеранг – он, если не попадал в цель, возвращался к хозяину, а попав, дробил кости и резал плоть не хуже доброго тайонельского клинка. И когда тасситы мчались на своих косматых быках, потрясая дротиками и топорами, осыпая противника градом стрел, немногие могли устоять перед ними – быть может, тайонельские Дети Волка, закованные в броню, да одиссарская пехота в прочных доспехах, с огромными щитами и копьями длиной в восемь локтей.

Но не одним лишь оружием да быками были страшны тасситы. Средь иных народов попадались всякие люди; кто предпочитал занятия мирные, торговлю, земледелие и ремесло, кто – службу чиновника или глашатая, а кто – дороги войны и боевые искусства. Так и должно быть – не всякий рождается воином, не всякий способен отнять жизнь, не всякий глядит с привычным равнодушием на кровь и раны; тот, чья профессия – убийство, должен иметь крепкое сердце и нерушимую веру в вождя, ибо лишь по его приказу поднимает он меч и копье, рубит и колет, и пускает стрелы. Но у тасситов все рождались воинами, и каждый носил в себе жажду убийства, каждый мечтал о победах и славе; вот почему народ сей, не превышавший числом арсоланцев, атлийцев или одиссарцев, мог выставить впятеро больше воинов. Были среди степняков племена богатые и искусные во всяких ремеслах, вроде отанчей, тоуни и кодаутов, были племена бедные и дикие, вроде хиртов, но в любом из них доблесть в бою почиталась превыше всего, а запах вражеской крови был привычен и сладок. Страшный народ – тасситы!

Они, пожалуй, и не заметили бы майясских воинов, если бы мчались в битву на своих быках, но в трюмах галер, разумеется, не поместилось бы столько животных, и потому в Цолан тасситы прибыли пешими. Но и без быков они оставались грозными противниками: их орда мгновенно затопила пристани, перед каждым отрядом развернулась цепочка стрелков, за ней – метатели бумерангов, а потом основная масса, вооруженные копьями и топорами на длинных рукоятях бойцы с перьями ворона в волосах. Половина защитников полегла под стрелами, остальные пытались помешать высадке, но безуспешно – первый отряд тасситов разметал заслон, затем хлынул второй, а воины третьего уже шагали по окровавленным трупам, отбрасывая их в сторону и расчищая путь. Как показалось Дженнаку, нападавшие заметного ущерба не понесли, потеряв не более пяти-шести десятков, майя же все остались на берегу – все восемьсот, недвижимые и мертвые, как их пирамиды. Возможно, среди них был и Чичен-те, цоланский халач-виник, если решился он возглавить своих бойцов; а возможно, сидел он сейчас на своем холме и трясся от страха. Дженнак не беспокоился о его судьбе и об участи прекрасной Ице; ни город, ни жители его, ни их владыка тасситов не занимали. Быть может, потом и вспомнят они о богатствах Цолана, но не сейчас; сейчас их целью являлось святилище.

Амад приподнялся на носках и через плечо Дженнака оглядел пустынную площадь. Она тянулась от Храмовой дороги до побережья на пять тысяч локтей, рассекая Цолан надвое, и была совершенно безлюдна, если не считать тасситских отрядов в дальнем конце, нависших над ней словно грозовое облако. О чем думали жители Цолана, попрятавшись в свои дома? Что гроза минует их? Что Кино Раа спустятся с небес, чтобы оборонить храм? Или это было им безразлично? Вряд ли; майя считались набожным народом.

– Ни один не вышел, – пробормотал сказитель, – ни один… А ведь тут великое множество народа! Тысяч шестьдесят, я думаю…

– Восемьдесят, – поправил Дженнак. – Но мужчин в возрасте воинов не больше пятнадцати, и оружие их – прадедовские палицы, утыканные обломками кремня. Как у тех жрецов! – Он покосился на толпу у входа в храм. – Тасситы перебьют их быстрее, чем ты выпьешь чашу вина, Амад.

– И все же что-то не так, мой господин. Даже голубь, птица робкая, защищает свое гнездо…

– Голуби хороши на вертеле, – вмешался Ирасса. – А мой отец говорил: лучше послать в бой одного ягуара, чем стаю койотов!

– Они не голуби и не койоты, они – люди, – сказал Дженнак. – Люди, ошеломленные внезапным бедствием, не успевшие преодолеть ужаса… Быть может, они придут… позже…

– Придут, ха! Чтоб сжечь наши трупы и лизнуть победителей в задницу!

– Здесь еще нет победителей, Ирасса.

– Думаешь, мы их одолеем, мой лорд? – Ирасса вытянул к берегу свой клинок. – Я бы не прочь… Но как?

– Еще не знаю. Боги подскажут.

Странно, думал Дженнак, разглядывая суетившихся у кораблей тасситов, почему они молчат? В иные времена являлся ему отблеск грядущего, когда напряжение перед боем обостряло чувства; и видел он то залитый кровью прибрежный песок, то груды мертвых тел у рвов крепости, то воина, пораженного стрелой, то пробитые копьем доспехи… Сегодня же – ничего! Ни в мгновения схватки с Оро'мингой, ни сейчас… Правда, ему казалось, что яшмовый шар – за панцирем, под сердцем – вроде бы начал теплеть и трепетать, что было скорей наваждением, чем реальным чувством. Ведь ощущал же он запах шилака Вианны, горьковато-сладкий аромат, плывущий над медвяным лугом, а луга здесь быть не могло! Здесь пахло железом и кожей, потом и солью, нагретым камнем и морем… Чакчан, и запах ее, и лицо, и голос, все это было лишь воспоминаньем. Играми памяти, и только!

Суета у кораблей закончилась; две атлийские галеры, ускользнувшие от орудий «Хасса», высадили десант, и теперь к трем первым отрядам, перебившим майяссцев, пристроились еще с десяток. Тасситов, как и предвидел Дженнак, было около трех тысяч. «Хасс» склевал половину их воинства, и те, что спаслись от стрел, огня и воды, сумели выбраться из разбитых кораблей и доплыть до цоланских причалов, вряд ли были боеспособны. Но и три тысячи, и две – слишком много для полутора сотен; лишь Кино Раа смогли бы остановить их, но не Дженнак, будь он хоть трижды божественным избранником.

Но боги молчали, и он, не надеясь уже на их помощь, утешался иными мыслями, не думами кинну, чья тень пронзает столетия, но человека, чей конец предвидим и близок. Он размышлял о том, что погибнет с честью, не уронив своей сетанны, умрет среди своих бойцов в святилище и на святой земле; он думал, что встретится с милой своей чакчан, с Унгир-Бреном, с Грхабом, с братом Джекаррой и отцом Джеданной, коему не успел сказать столь многого; он размышлял над планом Че Чантара, который непременно состоится, ибо тасситские псы, разметав храм, не найдут никаких пророчеств и вспомнят тогда о чертеже и свитке; а коль они позабудут, так напомнят Тегунче и Ах-Шират, любители жирных куропаток. О многом думалось Дженнаку, и лишь постыдные мысли не посещали его – о том, что если сбросить шлем и сверкнуть зелеными глазами, ни один тассит не поднимет оружия на потомка богов, не запятнает топор светлой кровью, постарается пленить, а не убить, ибо светлорожденный среди людей все равно что кецаль среди птиц.