Мудрый, словно кецаль,

Бесстрашный, как ягуар!

Пожалуй, О'Каймор являлся первым, подметившим его неуязвимость… Или то был Оро'тана, тасситский вождь, с коим бились они на валах Фираты? Быть может, Оро'тана… Тридцать лет прошло с той поры – достаточно долгий срок, чтобы память подернулась мглой забвения, чтобы на события истинные стали наслаиваться легенды, на них – мифы, а на мифы – слухи… Недаром же Ах-Кутум любопытствовал насчет неуязвимости Великого Сахема и попытался проверить сей чудесный факт!

Рапсод пел. Амад Ахтам, закрыв глаза, раскачивался в такт мерному речитативу бритунца. Он был человеком способным и любознательным, и за два года, проведенных в Лондахе, смог добиться многого, одолев даже знаки Юкаты, хоть письменная речь до сих пор казалась ему волшебством, а книги – предметами священными и непостижимыми. Он, разумеется, читал все песни о Восточном Походе, ибо в скромном лондахском книгохранилище запись Саги имелась; но одно дело читать, а другое – слушать.

Приблизился светлорожденный к рулю,

И возложил на кормило свои могучие руки,

И рассмеялся в лицо Морскому Стариу,

И, погрозив Паннар-Са кулаком,

Направил таран «Тофала» ему в брюхо.

Был mom таран, окованный бронзой,

Подобен смертоносному копью;

Двадцать локтей в длину,

Сверкающий, как лезвие Коатля,

Огромный, словно божественная секира.

Ударил таран Паннар-Са,

Пробил его шкуру, вонзился в тело,

Выпустил черную кровь,

Что пролилась над водами

Жгучим ядом тотоаче.

И застонал ветер,

Вторя крику Морского Старца;

Взревел он,

Свернул кольцом когтистые лапы,

Защелкал со злобой клювом,

Но напасть не решился.

И унесло его волнами.

Будто бурдюк опустевший,

Из коего вылито вино,

И вопль его угас.

Как пламя сгоревшей свечи…

Так все было!

Я, О'Каймор, видел!

Так все было! Может, так, а может, иначе… И что ты видел, старый мошенник, и что сочинил?

Вздохнув, Дженнак приподнял серебряную чашу, отпив пару глотков. Вино было привозным. Вероятно, Бритайя располагалась на мировой сфере севернее Тайонела, и лоза с веселящими сердце ягодами, дар хитроумного Одисса-прародителя, здесь не росла. Бриты были мастера варить ячменное пиво, но вино привозили из Иберы, с лизирских равнин и с вытянутого полуострова, делившего море Длинное море пополам и называвшегося Атали. Аталийское вино считалось самым лучшим – правда, как все пьянящие ри-каннские напитки, его сбраживали и выдерживали до невероятной крепости. Дженнак так и не сумел к нему привыкнуть, а потому разбавлял напиток водой. Ибо сказано: пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько!

Фарасса, брат его, любил такое… Завистник Фарасса, злобный, как кайман… Фарасса, по воле коего погибла Виа, и сам Дженнак едва не расстался с жизнью, когда атлиец из Клана Душителей, наемник Фарассы, метнул в него громовой шар… Но эти дела, эта боль – в прошлом; и хорошо, что меч Великого Сахема остался чист и не изведал вкуса братской крови., Те, кто поклоняется Шестерым, знают: боги милостивы, они не мстят никому, но судьба превыше богов, сильнее и безжалостней их, ибо судьбу человек творит сам. Судьба и отомстила Фарассе много лет назад, еще при жизни отца Джеданны, Владыки Юга и одиссарского сагамора Игры с атлийскими душителями не кончились добром, и однажды Фарасса проснулся с петлей на шее – проснулся, чтобы спустя мгновение отправиться в Великую Пустоту. Нелегкой дорогой, надо полагать!

– Так было! – пел светловолосый бритунский рапсод, и сказитель-бихара беззвучно вторил ему, шевеля губами и кивая головой.

Так было!

Иные молвят: то – домыслы и сказки…

Нет!

Ведь я, тидам О'Каймор, видел –

Видел, как светлый вождь Дженнак

Сразился с Паннар-Са, изгнав его в пучину!

И видел я иное, видел дивное:

Лишь прикоснулся светлорожденный к кормилу,

Вслед за его рукой легла рука другая,

Широкая, подобная веслу,

И мощная, как древесный ствол;

А за спиною вождя возникла тень,

Огромная, как мачта,

Одетая в небесный синий цвет.

То был Сеннам,

Владыка Бурь, Великий Странник!

То был Сеннам,

Хозяин Ветра, Властелин Дорог!

То был Сеннам…

Сеннам! Возможно, возможно… Но Дженнак готов был прозакладывать все свои сокровища, все свои земли, города и дворцы против дырки от атлийского чейни, что в тот миг не божественная ладонь легла рядом с его рукой, а могучие длани Грхаба. Грхаба, его наставника, коему обязан он столь же многим, как и мудрому аххалю Унгир-Брену… Поистине, один вылепил его тело и обратил мягкую глину в твердый металл, а другой вдохнул в него разум – точно так же, как великие Кино Раа, сделавшие дикарей людьми…

Грхаб, О'Каймор, Унгир-Брен… За три десятилетия Дженнак слушал песни Саги сотни раз, но не затем, чтоб насладиться восхвалениями в честь победителя Паннар-Са, открывшего земли Риканны. Нет, о нет! Даже в юности у него хватало ума, чтобы не тешить свою гордость громкими словами. Он слушал, чтобы вспомнить тех троих, уже ушедших в Великую Пустоту; слушал, чтобы поразмыслить над бренностью жизни и собственным своим путем, долгой дорогой встреч и вечных разлук, как назвал ее Унгир-Брен. И еще, с робостью и страхом, он искал в себе следы ожесточения от этих потерь и радовался, не находя их. Возможно, рано?.. – думал он. Старый аххаль утверждал, что кинну, избранник богов и долгожитель, черствеет душой на исходе второго столетия… А он, Дженнак, еще так молод! По меркам светлорожденных, он едва вступил в период зрелости…

Но причина могла заключаться и в ином. Быть может, время пока что врачевало его раны – время или сознание того, что он хотя бы отчасти предвидит грядущее, а значит, способен им управлять. Например, он отринул власть – верховную власть над всем Одиссаром, принадлежавшую ему по праву младшего сына и наследника. Он сделал это сразу же, как умер отец, восемнадцать лет назад, и с тех пор ни разу не пожалел о своем решении. Старший брат его Джиллор оказался хорошим правителем – умным, дальновидным, а главное, хоть и одареным долголетием, но все же не столь безмерным, как кинну, избранник богов.

Впрочем, что касается Унгир-Брена, О'Каймора и Грхаба, то эти потери не могли ожесточить его, так как, в отличие от Вианны, все они переселились в Великую Пустоту в положенный каждому срок, дав ему время смириться с вечной разлукой. Грхаб, правда, мог бы пожить и дольше своих семидесяти шести, зато боги послали ему легкую смерть – на арене, где он обучал молодых воинов, крутил свой железный посох, пока не лопнула жила. Его сожгли со всеми почестямии, пропев Гимны Прощания, а затем прах наставника упокоился в склоне холма, на котором был возведен дворец Великого Сахема. И служил он надежной защитой крепости, ибо сказано: там, где закопаны кости сеннамита, споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, а на копье выступит кровь. Дженнак, впрочем, на это поверье не полагался, а в память о наставнике выписал из далекого Сеннама двух его юных родичей – Хрирда и Уртшигу.

Как все сеннамиты, они были хорошими воинами, с именами, громыхающими, будто громовые раскаты или рычанье ягуара в лесу. Да и полукровка Ирасса им не уступал, отнюдь не уступал… И все же Дженнак не чувствовал себя с ними так спокойно, как с Грхабом. Для него, умудренного возрастом и опытом, это было понятно. Грхаб, всевидящий и всеслышащий Грхаб, являлся его учителем, а этих троих он учил сам – и, как всякий наставник, ощущал ответственность за их жизни. Ведь сказано в Книге Повседневного: боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата… Так что для своих телохранителей он был и учителем, и властелином, и отцом, и старшим братом.