— Не лезь на рожон, зарежет!

Испуганный крик вернул длинноволосому утраченную было агрессивность, он кинулся вперед, выставив перед собой нож.

Эффектней всего выпрыгнуть и ударить пяткой в лицо, но на скользком кафеле рискованно, да и неэстетично, к тому же этот болван сам облегчил задачу защиты выставленной далеко вперед рукой.

Колпаков шагнул навстречу, развернулся корпусом, уходя с линии атаки, для страховки поставил блок левой, а правой схватил запястье противника, вывернул наружу, чувствуя, как прогибаются кости, и рванул книзу, одновременно выстрелив коленом вверх, в локтевой сустав. Раздался тихий, но отчетливый хруст.

Колпаков аккуратно опустил бесчувственное тело на пол, нашел отлетевший нож. Обычный перочинный, на синей пластмассе выштамповано «Цена 1 р. 40 коп.». Клинок в тусклых мазках, воняет рыбой.

Он брезгливо бросил нож на прилавок.

— Отдадите милиции. А понадобится свидетель… — Он записал на салфетке фамилию, место работы и телефон.

— Молодец, парень! — похвалила буфетчица. И, понизив голос, предложила:

— Налить стаканчик? Я угощаю!

— Спасибо, — усмехнулся Колпаков. — Не пью.

Окруженный почтительным молчанием, он подошел к Лене. Она смотрела с интересом.

— Молодец! Я не знала, что ты такой отчаянный! Совсем не испугался!

— Нет. Испугался. Пульс подскочил до сотни. Впрочем, учитывая ситуацию, — это допустимо.

— Что с тобой? Временами у тебя делается отсутствующий взгляд и какой-то деревянный голос…

— Не обращай внимания, я снимал напряжение.

— Ты и это умеешь?

Лена взяла его под руку, прижалась, испытующе заглянула в лицо.

— Да, ты здорово изменился… Надо же! А почему ты почти каждую фразу начинаешь словом «нет»?

— Потому что возражать трудней, чем соглашаться.

— А ты любишь преодолевать трудности?

— Приучил себя их не обходить. Теперь препятствие на пути только увеличивает мои силы.

— Вот это здорово. Таким и должен быть настоящий мужчина.

Колпаков сдержал довольную улыбку и подвел Лену к круглой, под старину, афишной тумбе.

— Читай!

— Что? А… Зеленый театр. Спортивно-показательный вечер «Знакомьтесь — карате». В программе: что такое карате, сокрушение предметов, демонстрационный бой. Вход по пригласительным…" Про это я слышала, но говорят, что пробиться совершенно невозможно…

— Здесь я могу блеснуть. Держи.

— О! Ты просто кладезь сюрпризов! Если быстро не иссякнешь, я могу и влюбиться!

Небрежная обыденность фразы царапнула самолюбие, но вида он не подал. Весело болтая, они дошли до Лениного подъезда и тепло распрощались. Вечер удался. И, возвращаясь домой, Колпаков подумал, что должен благодарить за это патлатого хулигана, который так вовремя подвернулся под руку.

Проснулся Колпаков ровно в шесть, как приказал себе накануне, — последние годы он даже не заводил будильник для страховки. Тихо размялся, чтобы не потревожить спящую за ширмой мать, она работала допоздна — прикнопленный к доске чертеж почти окончен. Полсотни раз отжался на кулаках, потом на кистях, на пальцах, выполнил норму приседаний, работать на макиваре без того, чтобы не переполошить всю квартиру, было нельзя, и он только ткнул обтянутую поролоном пружинную доску.

После обычной восьмикилометровой пробежки Колпакову удалось проскочить в ванную, которую, как правило, крепко оккупировали Петуховы, но не успел он порадоваться своему везению, как выяснил, что нет горячей воды, а холодного душа, несмотря на всю его полезность, он терпеть не мог — одна из немногих оставшихся неизжитыми слабостей.

Ругая слесаря, домоуправление и откладывающийся уже четвертый год снос вконец обветшалого дома, Колпаков подавил недостойное желание ограничиться обтиранием влажным полотенцем и стал под слабые ледяные струйки.

Завтракал он в полвосьмого, к этому времени мать накрывала в комнате стол — Геннадий не любил есть на общей кухне, — подавала отварное мясо или рыбу, овсяную кашу, овощи, вместо чая — стакан теплой кипяченой воды.

После еды он полчаса занимался медитацией, сегодня распорядок оказался нарушенным, и, выходя за дверь, Геннадий поймал удивленный взгляд матери — окружающие привыкли к его крайней пунктуальности.

Отклонившись на несколько кварталов от повседневного маршрута. Колпаков подошел к длинному, выкрашенному унылой блекло-голубой краской зданию, двумя прыжками преодолел бетонную лестницу, ступени которой — грязно-серые, растрескавшиеся, с крошащимися краями, напоминали о тех немощах, страданиях и болях, которые приносят с собой посетители городского травматологического пункта, миновал шеренгу выстроившихся в вестибюле жестких просиженных стульев и решительно толкнул обитую вечным черным дерматином дверь, из-за которой невнятно доносились голоса: один тихий и просительный, другой уверенный и гулкий.

Первый принадлежал неказистому серенькому мужичку из тех, которые обречены быть неуслышанными даже при максимальном напряжении голосовых связок. Он осторожно баюкал загипсованную руку, напротив хирург рассматривал черный прямоугольник рентгеновского снимка, от которого и исходила отчетливо ощущаемая в кабинете напряженность.

Колпаков поздоровался, мужичок на мгновение повернул изможденное небритое лицо, но не ответил, плаксиво добубнивая начатую фразу:

— …жена ругается — сколько можно на бюллетне сидеть… Да и мне маяться уж невмоготу… Только лечить надо-то по-хорошему, на то вы и врачи, калечить каждый умеет…

— Я тебя калечил? — равнодушно спросил врач. — Пей меньше в другой раз.

Хирург был приземист, бородат, могуч, когда он говорил, то выдыхал воздух с такой силой, что казалось, в бочкообразной груди работает кузнечный мех.

— Видишь снимок? Срослось неудачно, бывает. Надо ломать!

— Несогласный я, и жена…

— А то хуже будет, — раздраженно повысил голос травматолог. — Чего бояться? Делов на копейку, раз — и все!

Он сжал в огромном кулаке карандаш, раздался хруст.

— Вам, конечно, ничего, моя боль-то…

Мужичок обреченно втянул голову в плечи и, неловко сморкаясь здоровой рукой, шагнул к выходу.

— Завтра и приходи, я мигом управлюсь, — напутствовал его хирург, а когда дверь закрылась, по инерции договорил, обращаясь к Колпакову:

— Разнылся из-за пустяков! Надо же быть мужчиной…

Сам хирург, безусловно, считал себя мужчиной. Иссиня-черная шерсть выбивалась из-под не сходившихся на широких запястьях рукавов халата, курчавилась на шее, пучками торчала из ушей, и раз он еще завел бороду и отпустил длинные завивающиеся локоны, значит, расценивал чрезмерную волосатость как несомненный признак мужественности.

«Интересно, посчитал бы ты пустяком, если бы я тебе сейчас сломал палец?» — подумал Колпаков, и, очевидно, хозяин кабинета почувствовал его настроение.

— Что у вас?

Впрочем, сухость вопроса могла быть обычной манерой разговора с посетителями.

— Вчера вечером к вам доставили парня с травмой руки…

— Хулигана-то? Жаль, не на меня нарвался — сразу бы в морг свезли. Родственничек?

— Я его задержал и, кажется, перестарался. Он сильно пострадал?

— Вот люди! — Хирург яростно сверкнул круглыми, чуть навыкате глазами и вскочил с места. — Людишки! Все подряд — либо слабаки, либо трусы, либо слюнтяи! Надо же! Поймал бандита и распустил сопли, ах, не сделал ли ему больно? Да эту мразь давить, в землю вгонять, головы отрывать! А ты проведать пришел, беспокоишься: сю-сю, сю-сю. Мужчина…

Последнее слово он процедил с таким презрением, что Колпаков не выдержал.

— Ты мужчина — по два раза руки ломать…

Бородач подскочил вплотную. Колпаков разглядел дряблость и пористость кожи.

— Меня не задевай — по стенке размажу!

Но Колпаков уже овладел собой.

— А как же клятва Гиппократа? — И спокойно, как ни в чем не бывало, предложил:

— Давай лучше потягаемся, кто кому палец разожмет.

Бородач мертвой хваткой вцепился в протянутую руку, дернулся, напрягаясь, потом еще раз.