— Не устаешь любоваться изяществом и стремительностью этих существ, — сказал Скотт.

— Прекрасные создания! — согласился младший лейтенант.

Вернувшись в свою каюту, начальник экспедиции присел к небольшому столику и опечалился. Не хватает ему понимания характеров, умения разбираться в душевных лабиринтах. В одном человеке могут уживаться самые противоречивые свойства. Взять Эрнста Генри Шеклтона, с которым он сблизился за минувшие месяцы, — энергичного, умного, пытливого ко всяким новинкам, безусловно мужественного. Но есть у штурмана и настораживающие черты. Предполагая в нем надежного друга, в то же время испытываешь неуверенность: так ли это, прочно ли? Что же лучше: сомневаться или доверять? Конечно последнее! Доверие поднимает даже дурного человека, сомнение может озлобить его, а хорошего — оскорбить. Надо всегда слушать голос своей совести, быть справедливым, верным товарищем, в работе — требовательным, доброжелательно придирчивым… А в обществе Шеклтона ему приятно, не хотелось бы лишиться этой дружбы… Впрочем, время научит правильному суждению о людских «внутренних переплетах», как выразился однажды Маркем.

Сэр Клементс! Невозможно без глубокой благодарности думать о нем. Все свои обещания президент исполнил. Лабораториям и научному оборудованию «Дискавери» позавидовала бы любая экспедиция. Тактичный, ненавязчивый, осмотрительный, президент был замечательным советчиком. Это он рекомендовал пригласить в экспедицию гидробиолога Ходгсона, геологов Феррара и исследователя Земли Франца-Иосифа Кётлитца. А кто сказал, что Эдвард Уилсон на редкость обаятельный человек? Все тот же Маркем! И действительно, доктор биологии — ценнейшая находка. Умный врач, даровитый художник и чертежник, Уилсон уже расположил к себе всех. Он ровесник Шеклтона, такой же средний интеллигентный труженик, но насколько сердечнее, проще, бесхитростнее штурмана! У Эдварда Уилсона никогда не заметишь даже тени подобострастия, и вовсе не потому, что доктор гражданский человек. В обращении с людьми, независимо от их положения, у него всегда одинаковый тон — товарищеский, преисполненный уважения. Только такая атмосфера и желательна на «Дискавери»…

В дверь постучали.

— Входите, Шеклтон.

— Вот и ошиблись! — послышался мягкий голос доктора.

— Вам я неизменно рад, Уилсон. Сейчас, вероятно, появится и штурман.

Много вечеров провел доктор наедине со Скоттом, а нередко и вместе с Шеклтоном — втроем. Встречи затягивались до полночи, казалось, уже переговорили обо всем, но, расходясь, они вспоминали, что темы бесед далеко не исчерпаны. Различные по характеру, Уилсон и Шеклтон быстро сошлись; доктор симпатизировал штурману, а тот не оставался в долгу. Скотт был доволен.

В маленькой каюте начальника экспедиции с трудом устроился бы четвертый человек, но трое располагались даже с удобствами, у каждого было излюбленное место. Усевшись против Скотта, доктор положил перед собою тетрадь.

— Могу сказать, я на праведном пути: следуя разумному совету, внимательно перечитал труды некоторых путешественников. Многотомное издание Джемса Кука осилил еще в конце сентября, а на прошлой неделе — книгу Беллинсгаузена. Штудировал с карандашом в руках и этой тетрадью…

Стук в дверь прервал доктора.

— Вы пришли вовремя, Шеклтон, садитесь… Продолжайте, Уилсон.

— Делая выписки, я старался осмыслить и обобщить прочитанное. Не претендуя на почетный титул знатока плаваний Кука и Беллинсгаузена в южных морях, я, тем не менее, решился бы кое-что рассказать. Вот люди! Не побоялись пробиться на парусниках в царство льдов и штормов!.. У меня возникли некоторые сомнения, с ними я и пришел.

— Выкладывайте все, — предложил Скотт.

— Помните, вы рассказывали о записях афинянина Менандра? Меня, биолога, далекого от этой темы, крайне поразило, что гипотеза о Южной неведомой земле существовала две тысячи лет, причем никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть предположение античных ученых. Джемс Кук первый проник в высокие широты Юга. Его парусники трижды пересекли полярный круг и обогнули Антарктиду. Однако берегов шестого континента Кук и его спутники не усмотрели. Вернувшись домой, он написал большую книгу. В ней не раз подчеркнуто: если Южный материк и существует, он расположен где-то очень далеко, в районах, недоступных для плавания, быть может, у самого полюса, а потому всякие попытки достижения неведомой земли бессмысленны и опасны. Именно это многократное и, я бы сказал, страстное подчеркивание заставляет думать: был ли вполне искренен великий мореплаватель, не желал ли он убедить соперников — в первую очередь французов — в абсолютной безнадежности поисков гипотетической страны на крайнем Юге? У меня сложилось впечатление, что сам Кук, возможно, и не был убежден в бесполезности таких попыток.

Тонко очерченное лицо начальника экспедиции отразило глубокое раздумье, взгляд серых глаз скользнул по карте южного полушария, висевшей над койкой.

— Особый тон утверждений Кука привлек и мое внимание, — сказал Скотт. — Он будто хотел подавить своим авторитетом ученых, веривших в существование и доступность Южного материка.

— Кстати, это ему удалось, — вставил Шеклтон. — Картографы целиком согласились с мнением знаменитого мореплавателя: взамен огромного бесформенного массива суши, окружающего Южный полюс, на картах появилось обширное пятно океана.

— Но все же, — продолжал Скотт, — я не допускаю, чтобы Кук преднамеренно вводил в заблуждение и своих современников, и потомков. Если предположить заведомый обман, в архивах, конечно, сохранились бы какие-то секретные документы, и спустя десятилетия, а уже после похода русских наверняка — даже из соображений приоритета — сведения об этом были бы опубликованы.

— Резонно! — воскликнул Шеклтон. — А какие еще сомнения одолевают вас, доктор?

Уилсон встал, склонился над койкой Скотта и уперся пальцем в карту Антарктики.

— 16 января 1820 года, через сорок пять лет после возвращения Кука, сюда подошли русские парусники «Восток» и «Мирный». Беллинсгаузен записал в дневнике, что его экспедиция достигла широты 69°25′, перед моряками простиралось ледяное поле, усеянное огромными буграми. Над кораблями летали буревестники и другие птицы, слышались крики пингвинов. Участники похода были убеждены, что бугристые льды и есть окраина Южного материка. В ближайшие недели русские еще дважды приближались к его берегам. Огибая континент, они пробились в огромную область, которую справедливо было бы назвать морем Беллинсгаузена, и открыли земли за полярным кругом, пересеченным ими в шестой раз. Что же удержало начальника русской экспедиции от прямого заявления о достижении им Антарктиды?

— Действительно, почему он перескромничал? — живо реагировал Шеклтон. — На его месте я сразу бы возвестил миру о своем открытии!

— В этом я ничуть не сомневаюсь. — Скотт многозначительно посмотрел прямо в глаза штурману. — Дело не только в скромности, о которой вы упомянули, Шеклтон. Добросовестный, честный, требовательный исследователь, каким мне и рисуется Беллинсгаузен, обязан многократно проверить точность своих наблюдений, а этой возможности у него не было. Вот что, по моему твердому убеждению, удерживало русского мореплавателя от безоговорочного заявления об открытии материка.

— Что же вы молчите, а не возглашаете и на этот раз «резонно»? — с добродушной усмешкой обратился доктор к штурману.

Тот казался сконфуженным. Скотт немедленно переменил тему:

— Расскажите, Шеклтон, почему из всех последователей Кука и Беллинсгаузена вы ставите на первое место Джемса Росса?

— Его изумительная храбрость и настойчивость известны вам, конечно, куда лучше, чем мне. Я напомню лишь о парусниках Росса, этих коробках по современным представлениям. Правда, на них были маломощные паровые машины, но ими не пользовались. Только под парусами лавировали суда Росса среди многолетнего пакового льда, вступить в который прежние мореплаватели считали верной гибелью. Только под парусами корабли эти проскальзывали между скопищами айсбергов. Наконец, наш соотечественник открыл Великий ледяной барьер, прошел вдоль него и даже отважился приблизиться к гиганту… Сэра Джемса отличала и удивительная объективность…