— Морозов, к окошку в канцелярию, Ефремов, в казарму, Мокин, к начальнику! — скомандовал Кротенков.

Он понял, что застава окружена.

Оставшись в сенях один, он поспешно задвинул на двери дубовый засов, пошарил по внутренней двери в казарму, ища ручку, и тут кто-то схватил его за ноги, пытаясь свалить.

«Притаился, подлюга!..» Дед с силой опустил вниз приклад винтовки, что-то хрустнуло, бандит коротко всхлипнул и умолк.

…До рассвета трое пограничников и Кротенков отстреливались от банды сквозь амбразуры в окнах, а на заре прискакал с границы Платон Панченко с десятью бойцами, ударил банде в тыл и рассеял ее.

Тяжел был урон, понесенный в этом первом бою. Часового Гладышева нашли у ворот насмерть заколотым — наверно, бандиты неслышно подкрались к нему сзади. Панченко — ах ты, Платон, Платон, горячая твоя голова! — навек останется калекой — пуля насквозь пробила ему бедро. Кость она не задела, но, по-видимому, повредила нерв, так как нога у Платона сразу отнялась и он чуть не плакал от нестерпимой боли.

— Насмотрелся я на такие дела. Сохнуть у него нога начнет, — сказал Дед Морозову, когда они остались одни.

Бойца Мокина контузило в голову пулей, отскочившей рикошетом от круглой, обитой железом печки, но и сам Михаил и товарищи не вдруг поняли, что он оглох.

— Что вы шепчетесь?! — закричал Мокин на Деда и Морозова, а они и не думали шептаться.

Бандиты подожгли конюшню, и в огне погибли шесть лошадей, в том числе и кротенковская сибирка, верно служившая ему все годы его походной, партизанской жизни.

Потери банды были куда серьезнее — девять убитых назаровцев зарыли пограничники в дальнем распадке; наверняка были среди бандитов и раненые, да разве это могло служить утешением?..

Гладышева похоронили рядом с заставой под дубом. На прибитой к стволу дощечке Морозов выжег шомполом:

«Питерский пролетарий, красный пограничник, комсомолец Степан Гладышев. Погиб на боевом посту от злодейской руки врагов революции 12 марта 1923 года.

Вечная тебе память, дорогой товарищ!..»

…Кузнецов возвратился из Никольск-Уссурийска лишь в канун апреля. За это время заставе пришлось выдержать еще один бой — бой с бандой есаула Шубина, по счастью окончившийся для пограничников без потерь. Бойцы Ефремов и Голубев задержали трех спиртоносов, обвешанных под одеждой плоскими фляжками, наполненными ректификатом. Чтобы не было соблазна, Дед вылил спирт в речку Золотую.

— Я за беду в ответе, — заключил Федор Иванович, рассказав Кузнецову обо всем, что случилось в его отсутствие.

— При чем тут ты, товарищ Кротенков? — возразил Кузнецов. — Пусть и не было меня на заставе, а я начальник, мне и ответ держать. Не приучен я на чужие плечи вину перекладывать — это раз, а во-вторых, на войне, к сожалению, без потерь не бывает. И плюс тоже есть — бандюков вы проучили крепко. — Кузнецов помолчал. — Знаешь, Федор Иванович, кем оказался твой японец? Жил во Владивостоке с девятьсот восьмого года, прачкой в порту работал, а перед тем окончил в Токио академию генерального штаба. Прачка в чине полковника! Ловко? И представь себе, действительно ведь, подлюга, шел на связь к Назарову с директивой насчет объединения банд в ударную войсковую группу.

— Опять интервенцию затевают? — нахмурился Дед. — Мало им под Волочаевкой да под Спасском бока намяли?

— Пусть сунутся! — Кузнецов побарабанил пальцами по кобуре маузера. — Что же ты не спрашиваешь про своего дружка Син Хо?

— Ну, ну, как он?

— На выбор ему предложили: или жить в своей фанзе, или поехать на остров Аскольд — там создают питомник черно-бурых лисиц.

— Что же он решил?

— Поехали оба на Аскольд: и отец и сын. Кстати, я давно тебя хочу спросить, что это за штука такая «тысяча смертей»? Помнишь, ты говорил, что Син Хо спас тебя после «тысячи смертей»?

— Игра самурайская, — недобро усмехнулся Федор Иванович. — Поставят тебя к стенке, выстроят взвод солдат, офицер взмахнет клинком: «Пли!» Винтовки грохнут, а ты живехонек — холостыми палили. Потом опять на допрос поведут. Пытают, пытают, видят, толку от их иголок да шомполов нет — к виселице приговорят. Повесят, у тебя аж глаза на лоб вылезут, и в сей момент перережут веревку — живи! И опять на допрос, опять иголки и щипцы в ход. Молчишь? Решат голову отрубить, на плаху положат, палач подойдет, размахнется и ударит топором перед самым носом. И все в таком роде. Который человек нервами слабый, у того сердце не выдержит. Это вот самое и называется «тысяча смертей».

— За что же они тебя так?

— Да все пытали, сколько в Сучане в подполье большевиков осталось да где мы прячем оружие. Я тогда из Сучанского ревкома во Владивосток пришел договариваться насчет создания партизанского отряда из наших шахтеров, и не то шпики меня выследили, не то провокатор выдал. А когда я, значит, бежал из тюрьмы и в тайгу подался, меня Син Хо укрыл у себя и вылечил. Такая вот история…

Дед не любил распространяться о своих заслугах перед революцией.

— А на дворе-то, брат ты мой, полная весна! — перевел он разговор на другое.

Весна и в самом деле наступала все дружнее. С каждым днем усиливался лет дикой птицы. Никогда еще не видел Кузнецов такого множества гусей, лебедей и уток. Правда, в ветреные, холодные дни лёта вовсе не было, зато в ясную погоду птичьи стаи появлялись с восходом солнца и летели до глубоких сумерек. Неумолчный шум стоял над сопками и падями. Кряканье, писк, курлыканье, шипенье, гогот — каких только птичьих голосов не наслушались пограничники!

В пасмурные дни, а особенно вечерами утки и гуси летели чуть ли не над самыми деревьями и кустами, и, по совету Деда, пограничники настреляли их несколько сот штук. Большой погреб был загодя набит льдом, и выпотрошенная дичь могла сохраняться довольно долго.

А вскоре с юга пошли стада диких коз. Они шли днем и ночью, в тайге шуршало, хрустело, между деревьями мелькали быстрые тени, и пограничники в нарядах то и дело настораживались: не нарушитель ли? Не бандиты ли?

Этих коз тоже набили изрядно. Федор Иванович научил, как их нужно свежевать, солить, коптить и вялить, как подручными средствами выделывать кожу и тачать из нее сапоги и шить брюки и куртки.

— Незаменимый человек этот Дед. Трудно будет нам без него, — с грустью говорил Кузнецов Морозову.

К середине апреля на озере взломало лед, и по ночам от него тянуло холодом, будто там открыли гигантский погреб. Но дни стояли теплые, часто шли щедрые дожди, и начались разливы. Речка Золотая вышла из берегов, затопила распадки, подступила уже совсем близко к заставе. Рана у Панченко поджила, и нужно было спешить с отъездом, пока окончательно не развезло дороги.

Для Платона сделали из козьих шкур носилки.

В помощь Кротенкову Кузнецов назначил двух бойцов. Возвращаясь на Золотую, они захватят из Никольск-Уссурийска почту и кое-что по мелочи, самое необходимое в хозяйстве.

Утром в день отъезда Федор Иванович зашел к начальнику взять письмо.

Кузнецов свернул письмо треугольником, надписал: «Саратов, Липки, дом бывший Бугрова, Петру Васильевичу Кузнецову».

— Бате, значит, — прочитал Кротенков адрес. — А гражданочке письмеца не будет? — кивнул он на фотографию женщины в буденовке. — Кем она, курносая, тебе доводится?

— Пулеметчицей у нас в эскадроне была. Под Жмеринкой погибла. — Кузнецов наклонился над столом и почему-то начал перезаряжать пистолет.

— Ты, товарищ начальник, еще в губчека бумагу напиши, — неожиданно сказал Дед.

— Какую такую бумагу?

— Ну, одним словом, пусть зачислят меня в твои помощники. Если, конечно, с твоей стороны не имеется возражений.

— Есть одно, — едва сдерживая радость, неопределенно сказал Кузнецов.

— Что ж замолчал? — нахмурился Федор Иванович. — Выкладывай!

— Бороду сбрей. Не к лицу пограничнику с таким помелом ходить. Чего раньше времени в старики-то определился?

— Сбреем…

— А как же с Сучаном будет, с семьей?

— Очень даже просто: на обратном пути заверну в Сучан. Даша у меня в момент соберется…