Экзистенциализм тоже ставит своей задачей отнести человека к определенному классу, связать его жизнь с конфликтами между этим и другими классами, исходя из способа производства и производственных отношений. Но он стремится испытать эту “отнесенность”, исходя из существования, т.е. из понимания; в качестве вопрошающего он делает себя вопрошаемым и вопросом; он не противопоставляет, подобно тому как противопоставляют Кьеркегора Гегелю, иррациональную единичность индивидуума всеобщему знанию. В само знание и во всеобщность понятий он стремится ввести непреодолимую единичность человеческой участи.
Таким образом, понимание существования составляет человеческое основание марксистской антропологии, однако здесь надо остерегаться грубого смешения следствий. В сфере знания исходные познания, или основы той или иной науки, даже когда они появились – как это обычно и бывает – после эмпирических определений, излагаются в начале; из них выводят определения знания точно так же, как дом строят, удостоверившись в надежности его фундамента. Но ведь и само основание есть знание, и если из этого знания можно вывести некоторые положения, уже проверенные на опыте, то, значит, его получили из них путем индукции как наиболее общую гипотезу. Основанием же марксизма как исторической и структурной антропологии является сам человек, поскольку человеческое существование и понимание человеческого неразделимы. Исторически марксистское знание обретает основание на определенном этапе своего развития, и основание это скрыто: оно обнаруживается не как практические основы теории, а как то, что принципиально недоступно теоретическому познанию. Единичность экзистенции предстает у Кьеркегора как то, что по самой своей сути находится вне гегелевской системы (т. е. вне тотального знания), как то, что никоим образом не может мыслиться, а только переживается в акте веры. Тогда еще не могла быть предпринята диалектическая попытка поместить непознанную экзистенцию в сердцевину знания в качестве основания поскольку ни одна из противоположных позиций – идеалистическое знание, спиритуалистическая экзистенция – не могла претендовать на конкретную актуализацию. В этих двух выражениях абстрактно обрисовалось будущее противоречие. Развитие антропологического знания тогда еще не могло привести к синтезу этих формальных позиций: движение идей, как и движение общества, должно было сначала породить марксизм – единственно возможную форму действительно конкретного знания. И, как мы заметили в начале, марксизм самого Маркса, указывая на диалектическую противоположность знания и бытия, неявно содержал в себе требование дать экзистенциальное обоснование теории. К тому же, для того чтобы такие понятия, как «овеществление» или «отчуждение», обрели свой полный смысл, нужно было, чтобы вопрошающий и вопрошаемое составляли одно. Каковы должны быть человеческие отношения, для того чтобы они могли казаться в известных обществах отношениями между вещами? Если возможно овеществление человеческих связей, то, значит, эти связи, даже овеществленные, принципиально отличны от вещных отношений. Каков должен быть практический организм, воспроизводящий свою жизнь посредством труда, для того чтобы его труд и в конечном счете сама его реальность подверглись отчуждению, т.е., обратившись на него, детерминировали бы его в качестве иных. Но марксизм, порожденный социальной борьбой, должен был, прежде чем рассматривать эти проблемы, до конца исполнить свое назначение практической философии, т.е. теории, освещающей социальную и политическую практику. Отсюда существенный недостаток современного марксизма, а именно: использование приведенных выше понятий, как и многих других, отсылает к пониманию человеческой реальности, а понимание это отсутствует. И этот недостаток – не локальный пробел, не упущение в построенной системе знания, как утверждают в наши дни некоторые марксисты: он неуловимо присутствует всюду, это общая анемия.
Нет сомнения, что эта практическая анемия становится анемией марксистского человека, т.е. распространяется на нас, людей XX столетия, поскольку марксизм, образуя непреодолимые рамки знания, освещает нашу индивидуальную и коллективную практику и, следовательно, детерминирует нас в нашем существовании. Около 1949 г. на стенах варшавских зданий появились многочисленные плакаты: “Туберкулез сдерживает производство”. Они были расклеены по решению правительства, принятому с благими намерениями. Но содержание этих плакатов яснее, чем что-либо другое, показывает, что из антропологии, притязающей на чистое знание, устранен человек. Туберкулез является объектом практического знания: медик изучает его, чтобы излечивать; партия определяет его последствия в Польше с помощью статистических данных. Достаточно путем вычислений связать эти данные со статистическими данными, касающимися производства (колебания объема выпускаемой продукции в каждом промышленном комплексе в зависимости от числа случаев заболевания туберкулезом), чтобы получить закон типа у = f(x), где туберкулез служит независимой переменной. Но этот закон, тот самый, который можно было вычитать из пропагандистских плакатов, полностью устраняет туберкулезного больного, отказывая ему даже в элементарной роли посредника между болезнью и объемом произведенной продукции, и тем самым обнаруживает новое, двойное, отчуждение: в социалистическом обществе на определенном этапе его развития трудящийся отчужден от производства; в теоретико-практическом плане человеческое основание антропологии поглощается знанием.
Именно это изгнание человека, исключение его из марксистского знания должно было привести к возрождению экзистенциалистской мысли за пределами исторической тотализации знания. Человеческая наука коснеет в нечеловеческом, и человеческая реальность стремится понять себя за пределами науки. Но на этот раз противоречие таково, что оно прямо требует синтетического преодоления. Марксизм выродится в бесчеловечную антропологию, если он не включит в себя вновь самого человека в качестве своего основания. Но это понимание, тождественное с самим существованием, раскрывает себя через историческое движение марксизма, через понятия, косвенно освещающие это движение (“отчуждение” и т.д.), и одновременно через новые формы отчуждения, порождаемые противоречиями социалистического общества и открывающие [человеку] его заброшенность, т.е. несоизмеримость существования и практического знания. Он может мыслить себя только в марксистских терминах и понимать себя только как отчужденное существование, как овеществленную человеческую реальность. Момент, который преодолеет это противоречие, должен вновь включить в знание понимание в качестве его нетеоретического основания. Иными словами, основание антропологии – это сам человек, не как объект практического знания, а как практический организм, созидающий знание как момент своей практики. Включение человека как конкретного существования в антропологию в качестве ее постоянной основы – необходимый этап “становления-философии-миром”. В этом смысле основание антропологии не может ей предшествовать (ни исторически, ни логически): если бы существование предшествовало в своем свободном самопонимании познанию отчуждения или эксплуатации, тогда следовало бы предположить, что свободное развитие практического организма исторически предшествовало его нынешнему упадку и несвободе (а если бы это было установлено, такое историческое предшествование нисколько не продвинуло бы наше понимание, так как ретроспективное исследование исчезнувших обществ осуществляется сейчас с помощью определенных приемов реконструкции и через сковывающие нас формы отчуждения). Если же мы ограничились бы логическим предшествованием, то следовало бы предположить, что свобода проекта может обнаружиться во всей своей реальности под формами отчуждения, свойственными нашему обществу, и что можно диалектически перейти от конкретного и понимающего свою свободу существования к различным изменениям, искажающим его в современном обществе. Такое предположение абсурдно. Конечно, человека можно превратить в раба, только если он свободен. Но в отношении исторического человека, который сознает и понимает себя, эта практическая свобода улавливается лишь как непременное конкретное условие рабства, т. е. угадывается за этим рабством и через его посредство как то, что делает его возможным, как его основание. Таким образом, марксистское знание относится к отчужденному человеку, но если марксизм не хочет фетишизировать познание и растворить человека в знании форм его отчуждения, тогда недостаточно просто описывать процесс капитала или колониальную систему: надо, чтобы вопрошающий понял, каким образом вопрошаемое, т.е. он сам, экзистирует свое отчуждение, каким образом он преодолевает его и отчуждает себя в самом этом преодолении; надо, чтобы само его мышление в каждый момент преодолевало внутреннее противоречие, соединяющее понимание человека-действователя и познание человека-объекта, и чтобы он ввел новые понятия, определения знания, возникающие из экзистенциального понимания и сообразующие движение своего содержания с диалектическим действием. И наоборот, понимание – как живое движение практического организма – возможно лишь в конкретной ситуации, поскольку теоретическое знание освещает и расшифровывает эту ситуацию.
