Я познакомился с Джоном Абреу, когда писал эссе об эмиграции, о возвращении и двойном смысле понятия саудаде[1]. Предварительно я озаглавил эссе так: «Не у места». Абреу мог поделиться со мной ценными сведениями и воспоминаниями. Его предки были из числа небогатых крестьян, которые кое-как выкручивались, чтобы платить ренту хозяевам земли. Дед эмигрировал на Кубу, а оттуда – в США. Работал каменщиком на строительстве небоскребов. Джон хранил фотографию, где дед и другие рабочие, улыбаясь во весь рот, сидят высоко на железной балке, словно скворцы на ветке.

И вот, уйдя на пенсию, дед помешался на розах. Он купил маленький участок в Нью-Джерси. Это было его мечтой. Иметь собственный кусок земли, сад, в котором можно дожидаться смерти с мотыгой в руке. Он посадил огород и построил подсобные помещения, где разводил кур и откармливал индюшек ко Дню благодарения. Но одна ирландская дама, с которой он, овдовев, подружился, подарила ему однажды черенок розы «Чероки». И, увидев розу цветущей, старый Абреу был сражен наповал, словно ему внезапно открылась глубинная суть понятия красоты. Он решил отказаться от огорода и птичника и превратил усадьбу в розарий. Ездил по питомникам и оранжереям, посещал выставки и конкурсы, покупал розы, обменивал одни сорта на другие и так рьяно боролся с ржавчиной, как будто это была зараза, губившая его собственную семью. По вечерам он просил, чтобы ему переводили и читали вслух книгу под названием «Тайны розы».

Я был его любимым чтецом, с улыбкой вспоминал Джон Абреу. Он платил мне по сентаво за вечер. В одной из глав рассказывалось, как Клеопатра приняла Марка Антония на огромном ложе, усыпанном розовыми лепестками. Деду очень нравилась эта история. И еще история совсем о другой любви – в которой тоже были замешаны розы, – о любви императрицы Жозефины и Наполеона. Вы что-нибудь слышали о розовой аллее в Мальмезоне?

Я ответил, что да, разумеется. На самом деле я мало что знал о розах, и уж тем более об их истории. Но накануне, готовясь к встрече с Джоном Абреу, я заглянул в энциклопедию.

– Один из лучших английских садовников, некий Кеннеди, имел специальный пропуск, позволявший ему пересекать укрепления французов, чтобы в положенный срок обрезать розы императрицы.

– Да, так оно и было, – кивнул Джон Абреу, удивленный и обрадованный моей осведомленностью. – Жозефина переживала развод и боролась с одиночеством в окружении двухсот пятидесяти сортов роз, которые росли в садах Мальмезона.

– Меня очаровала одна критская легенда, – сказал я с видом знатока. – Античный остров, заросший розовыми кустами, мореходы узнавали издали по аромату, и лишь потом их взорам открывалась земля.

Я ждал восторженной похвалы. Это была последняя из историй, которые мне удалось запомнить. Но Джон Абреу с загадочной ухмылкой перевел взгляд куда-то в глубину сада. С моря, сквозь августовские сумерки, через живую изгородь из туи лениво наплывал туман, затягивая прозрачные стены оранжерей. Мальмезон обретал тревожный вид некоего футуристического поселения, плывущего по воле волн.

– От этого тумана я делаюсь совершенно больным, – выдавил из себя наконец Джон Абреу. – Туман заражает розы печалью. – Абреу махнул рукой в сторону двери, ведущей в дом. – А что, если мы чего-нибудь выпьем?

Гостиную украшали вазы с розами, они стояли повсюду. И еще я увидел там женщину. Она была моложе Джона Абреу, где-то лет сорока, и, судя по цвету кожи, – мулатка. Движения ее отличала томная меланхолия, обычно свойственная высоким и худым женщинам со слишком длинными руками.

– Моя жена Жозефина.

Я не слишком впечатлителен, меня не трогает броская красота, но и каменным меня тоже не назовешь. Жозефина была привлекательна и молчалива, как оставившая подиум манекенщица.

– Она моя голубая роза.

Мне метафора показалась вполне удачной, хотя и банальной, но в тот миг я не понял скрытого в ней смысла. «Чего-нибудь выпить», предложенное мне Абреу, оказалось, – а разве могло быть иначе? – настойкой из розовых лепестков.

– В розах в четыре раза больше витамина С, чем в апельсинах, – пояснил Абреу, и, как мне показалось, не без иронии.

Я отпил глоток янтарной жидкости. Она напоминала какую-то растительную мочу. Я снова посмотрел на хозяйку, изображая обычное, скажем так, научное любопытство.

– Голубых роз, извините, не существует, не так ли?

Абреу вымученно улыбнулся.

– Вы ведь еще не спросили меня, почему я вернулся. Хотя не думаю, что это пригодится для ваших социологических исследований. По правде сказать, я убежал оттуда. Убежал от проклятия.

Он спокойно сделал глоток, с явным удовольствием смакуя напиток, словно это был «бурбон», помогающий пробудить воспоминания.

– Мой дед, о котором я вам рассказывал, в буквальном смысле слова помешался на розах. Точнее, на голубой розе. Обычное тихое увлечение, помогавшее скрасить старость, превратилось в бег наперегонки со временем. Как околдованный, он день и ночь экспериментировал, выводя самые немыслимые гибриды. Умер он безумным. Он был уверен, что добился своего. И сказал моему отцу: «Позвони в ассоциацию селекционеров, пусть зарегистрируют ее – голубую розу Абреу!» Отец, понятное дело, никуда звонить не стал. В наследство он получил несколько розариев. Но сперва почти не занимался ими. Пока один приятель не убедил его, что розы могут быть куда более выгодным бизнесом, нежели торговля пылесосами с доставкой на дом. Нью-Йорк находился близко и представлял собой самый большой в мире рынок. И вправду, дела пошли отлично. На этом свете пока еще не придумали ничего лучше как для подарка, так и для налаживания отношений, чем самая обычная роза. Отец прикупил еще земли и расширил розарий. Он ограничился самыми традиционными сортами. Но однажды ему на удивление легко удалось вывести новый прекрасный сорт – цвета кармин, он назвал его «Глория Свенсон». Он вступил в международный клуб селекционеров и заработал много денег на своей розе. Потом вывел еще несколько сортов и добился определенной известности среди любителей. Кстати, одну розу вишневого цвета он назвал «Ро-салиа де Кастро». Поначалу он радовался своим успехам, и мы жили все лучше и лучше. Он даже стал подумывать о том, чтобы вложить часть денег, полученных от процветающего бизнеса, в кинематограф, который его очень привлекал. Но однажды отец явился домой пьяный и завел речь о голубой розе. Она его околдовала.

Джон Абреу сделал еще глоток своей бурды.

– Не стану утомлять вас подробностями. Разоренный, опустившийся даже внешне, он застрелился однажды ночью на большой розовой аллее в Нью-Джерси… Что-то здесь слишком темно! – неожиданно сказал мой гостеприимный хозяин.

В комнате горела только одна лампа, и ночь бросала на стены огромные тени-цветы. Я счел за лучшее не задавать вопросов. Он взял руку Жозефины.

– Как видите, и я тоже занялся розами. И ничего другого делать не умею. Но, надеюсь, мне удалось побороть злой рок. Я нашел мою голубую розу.

Несмотря на свет фонарей, льющийся снаружи, когда я прощался, Абреу и Жозефина показались мне двумя томно-медлительными подводными существами.

– Только это был не Крит, – крикнул он, когда я уже сел в машину. – Не Крит, а Родос, – остров, распространявший по морю аромат роз, был Родосом.

Я покинул Мальмезон и двинулся в сторону Коруньи по дороге, бежавшей вдоль берега. Густой туман уже на расстоянии двух шагов глушил свет фар. Поэтому, когда на меня ринулись две фары и послышался звон стекла, я решил, что моя машина столкнулась с собственным отражением в зеркале. Помню, все ночь мне снилось, будто я плыву на спине в открытом море, а вокруг пахнет одеколоном. Иногда моя голова внезапно наталкивалась на что-то мягкое, медузообразное. Я ощупал это что-то руками. Это было мое мертвое тело.

Я проснулся, оглушенный анестезией, и понял, что жив, лишь когда она, моя Жозефина, маленькая, худенькая и подвижная, как воспитательница детского сада, подошла и поцеловала меня. Поцелуй был похож на красную герань.