Вдумайтесь в мою жизнь и психику и поймете, что если я выбираю дорогу, то твердо иду по ней и ничто меня не сдвинет, пока я не передумаю, не перерожусь. Сейчас крайне трудно писать о внутреннем переживании: мысль нельзя просмотреть в микроскоп, и Вы вполне правы, если не будете верить».

Константин Николаевич захлопнул папку.

Корнилов спросил:

— Ну что, есть над чем подумать?

Власов кивнул.

— Занимательная штука…

Корнилов вздохнул, сказал с сомнением:

— Занимательная-то она занимательная… Да вот на горькие мысли наводит. Вон откуда ниточка-то тянется! С каких пор! Федяшу Кашлева Панаретов с Венчиком Киевским приобщили к грабежам с младых ногтей, как говорится. Ну да что теперь сожалеть… — вздохнул он. — Главное, что Федяша Кашлев обезврежен. Ему ведь все равно деться было некуда — под расстрел пошел бы. К таким, как он, бандитам, срок давности неприменим. Даже к тем, что состарились… Но, знаете, Константин Николаевич, сделано только полдела… — И, заметив, что Власов собирается возразить, повторил: — Полдела. Уж вы мне поверьте. Картежники эти чертовы остались, — Корнилов быстро вскочил с кресла и заходил по комнате. Высокий, чуть сутулый, он смешно выглядел в своей полосатой пижаме.

— На какие деньги они играют? — он вдруг осекся, словно споткнулся, и снова сел, отчужденно взглянув на Власова. — Да, да. На какие деньги? — повторил он уже медленно. — У них ведь не по копеечке ставка! Тысячи проигрывают за пару часов… А все эти люди, что машины ворованные покупали? Вы скажете — не все знали, что автомобили ворованные. Согласен. Но большинство-то догадывались, что дело нечистое.

А вы знаете, сколько они Угоеву-старшему за «Волгу» платили? Десять-двенадцать тысяч! А поинтересуйтесь, какая у них у всех зарплата?

— У меня вопрос, собственно, только один: ну а уголовный розыск-то что? — сказал Власов. Он уже знал, что ответит ему сейчас Корнилов. И заранее был согласен с этим ответом, но все-таки задал вопрос.

— Я бы засучив рукава взялся за барыг и приобретателей, — зло сказал Корнилов. — Мое глубокое убеждение — не будь растлевающего влияния этих рептилий стяжательства, меньше бы работы у нас было, у розыска уголовного. Но не хватает нас на все… И на Федяшу Кашлева, и на Кошмарика и на картежников… Возьмите любое уголовное дело и повнимательнее присмотритесь к тем, кто попадет в поле вашего зрения: вы всегда сможете провести черту, которая отделит преступников — тех, кого по нашим законам надо сажать в тюрьму, содержать в колонии и даже расстреливать, — от остальной шатии-братии, от тех, кто не подпадает под статью уголовного кодекса. И вы думаете, они менее опасны? Нет, нет и нет! Они — это та среда, в которой выросли преступники. Они — это пьянь, хапуги, картежники, скрытые тунеядцы, не преступившие роковой черты. Пока не преступившие! За каждым уголовным делом всегда тянется шлейф. И этот шлейф — боль и забота каждого. И журналистов в первую очередь. Константин Николаевич, ну возьмитесь вы за них! Не о том, как убийцу искали, напишите, об этом писать легко — про тех напишите, до кого мы еще не добрались, про тех, кто за чертой остался. Напишите! Вот проблема! Я вам все материалы дам, — Корнилов смотрел чуть ли не умоляюще.

— Напишу, — серьезно сказал Власов и поднялся. — Обязательно напишу. А сейчас мне пора. Завтра чуть свет покачу на своей «старушке» в Таллин. У меня еще две недели отпуска…

— И я завтра в отпуск, — мечтательно произнес Корнилов, крепко пожимая ему руку. — Погрею свои старые кости, покупаюсь.

— Я в командировку еще к вам приеду, — сказал Власов. — Но только, чур, не морочьте мне голову про скучные дела и бухгалтерию. Вон на кого ваша бухгалтерия навела! — Корнилов засмеялся. Подумал грустно: «Еще неизвестно, на каком посту ты меня застанешь, товарищ Власов».

— Вы теперь у нас человек свой. Валерия Фомича так запугали, что бедняга сам прибежал садиться.

Он закрыл за Власовым дверь, прошелся по комнатам.

«Ну что ж, надо собирать чемодан, — подумал Корнилов. — Утром возиться некогда».

Несколько раз звонил телефон. Селиванов, спросив про здоровье, сказал:

— Генерал вызывал. Просил передать, чтобы ты отдыхал спокойно. Не терзал себя из-за этой истории. — Он кашлянул и, словно нехотя, выговорил: — Ну из-за брата. Приедешь, зайдем вместе к шефу, спокойненько все обсудим…

«Спокойненько! Что-то голос у тебя, дружище, невеселый», — подумал с горечью Корнилов.

Белянчиков, вернувшись из Сочи, куда ездил со следователем Красиковым опрашивать свидетелей по делу, доложил, что все в порядке.

— Ты мне голову не морочь своими уголовниками, — сказал Игорь Васильевич. — Я отпускник. По мне курорт скучает. А про уголовников ты шефу докладывай. Ты мне доложи, как погода.

Белянчиков засмеялся.

— Погода такая, что в море легко свариться. Ты, Игорь Васильевич, не забудь вернуться из отпуска. А то мало ли… Какая-нибудь закадрит. Правда, Минводы не Сочи, там все больше бабушки…

— Вас забудешь, — усмехнулся Корнилов. — Все мечтаю подальше забраться, где телеграфа нет… Да, кстати, Белянчиков. У меня к тебе просьба. Я тут одного парня на ГОМЗ договорился устроить. В колонии ноги потерял. Рымарев Алексей Федосеевич. 66-й цех. Ты запиши его адрес и организуй переезд. Чего ему ждать, пока я вернусь. И чтоб с общежитием все в порядке было и с прочими благостями.

— Есть, товарищ подполковник. Все будет сделано. Отдыхайте спокойно.

Корнилов положил в чемодан две толстые тетрадки в черных коленкоровых переплетах. Одна наполовину исписанная, с беглыми, на скорую руку заметками, другая чистая. Первую Корнилов уже брал с собой в отпуск. Все хотелось свести в небольшую книжечку наблюдения за несовершеннолетними преступниками. Но работа продвигалась медленно. «Может, на этот раз осилю», — подумал Игорь Васильевич.

Корнилов уже хотел закрыть чемодан, как раздался звонок в дверь.

На пороге стоял Иннокентий.

— Не ожидал?

Игорь Васильевич молча посторонился, пропустил его в квартиру.

— Ну, здравствуй, — сказал Иннокентий, но руки не подал.

— Здравствуй, — Игорь Васильевич с недоумением смотрел на брата.

Они прошли в гостиную. Иннокентий сел в кресло и огляделся. Корнилов обратил внимание, что брат располнел. Лицо у него было загорелое. Коричневым, въедливым загаром, как могут загореть только селяне, никогда не загорающие специально, но много бывающие на воздухе.

Заметив раскрытый чемодан, Иннокентий сказал:

— В отпуск едешь? Слышал, слышал. Земля слухом полнится. А где мать?

Игорь Васильевич, стараясь быть спокойным, ответил:

— Мать в другом месте.

— Другое место — больница? — жестко бросил Иннокентий. — Этого ты добивался, забирая мать к себе. Хотел показать себя чистеньким, любящим сыночком? — Он распалялся, и голос его из чуть хриповатого превратился в резкий, крикливый. — Думаешь, я матери добра не желаю? Думаешь, отправили на остров, чтобы от старухи избавиться? Ради нее все и сделали, по ее доброй воле. Она там ни разу не болела. Я справлялся. А к тебе приехала — сразу слегла. Я и про это знаю. А теперь в больницу. Снова все по-старому.

Игорь Васильевич сцепил руки на груди и только твердил себе: «Держись, держись».

— Я знаю, — продолжал Иннокентий, — ты ее и взял-то только потому, что боялся людских пересудов. Да, может, еще для того, чтобы она тебе здесь готовила да рубахи стирала, пока ты своих уголовников ловишь…

Он все кричал и кричал, а Игорь Васильевич подумал: «Это он все потому говорит, что ему стыдно. Просто стыдно. И какой он ни заскорузлый душою, а почувствовал, что совершил подлость, и теперь кричит. И узнавал, наверное, у соседей, как здесь мы живем. Тайком приезжал и узнавал…»

— Что молчишь? — крикнул Иннокентий.

— Тебя слушаю, — ответил тихо Игорь Васильевич. — Ты тут столько наговорил мне… — Он помедлил немного и добавил: — Ты не ради матери приехал. Ради себя. Тебе хочется узнать, что матери плохо здесь…