Ты веруешь в то, что пришедый на землю Бог говорил истинные слова? Если веруешь, тогда надо своей жизнью эту веру подтвердить, надо свое бытие изменить так, чтобы те слова, которые Бог говорил, ходя по земле, стали твоей жизнью, стали руководством в потемках, в которых ты блуждаешь. Они есть нить, держась за которую можно выйти на свет Божий. И эта же нить ведет в вечную жизнь, туда, в тот мир, в котором мы все будем, но некоторые окажутся отринуты от Бога. Не потому, что Бог такой нехороший, злой, обидчивый – нет, а просто потому, что мы Его не познали. Если мы Его познаем здесь, живя на земле, то узнаем и там, как узнали Его апостолы, когда Он воскрес, – пусть не сразу, но потом узнали. Вот цель нашей жизни.
Посмотрим на Христа. Он Сам жил на земле и дал нам образ, каковой должна быть жизнь наша. Что же Он, будучи человеком, претерпел? Сначала, как все младенцы, Он был в послушании у Своих родителей. И Христос не доставлял им всяких огорчений, а был послушным ребенком, хотя Он был Вседержитель. Он мог бы создать Себе других родителей, мог создать другую вообще планету и населить ее совершенно другими существами, но Он любил именно этих людей, Своих чад, которых создал от Адама много лет, веков и тысяч лет тому назад. И не хотел их, вот этих конкретных людей, погубить, а хотел именно их спасти. И ради этого претерпел суровую жизнь – был гоним, уже с самого младенчества Его хотели убить. И вся Его жизнь была сплошной мукой – не только физической, закончившейся самой страшной казнью, которую только можно перенести человеку, но и нравственной, душевной, духовной. Он страдал всем Своим человеческим существом, как только может страдать человек. Он терпел и непонимание, даже от Своих родителей, от Своих братьев, детей Иосифа, и самых ближайших родственников, которых любил; и от тех учеников, которых Он избрал, перед которыми сотворил много чудес, которых учил – Сам ходил с ними по Галилее, по Иудее и их воспитывал. И в результате что? Все разбежались, один вообще предателем стал, другой отрекся.
Был ли Он на земле счастлив? Невозможно вообразить Христа веселым, довольным, улыбающимся, потирающим руки, пребывающим в самодовольстве. Лик Христов предстает перед нами в молчаливой печали и скорби, потому что Он всех любил, всем сострадал, Он всех хотел вывести из мрачного тупика их собственной жизни, но понимание-то находил в единицах. Можно себе представить, как Он проповедовал Евангелие, какие Он находил слова замечательные, так что уже две тысячи лет прошло, а эти слова опять и опять в новых поколениях людей уже другой культуры, другой национальности, другого совершенно духа времени все равно продолжают находить отклик – насколько это было удивительно! И все равно вокруг предатели, иуды, завистники, фарисеи, озлобленные, и желавшие Его убить, и несколько раз пытавшиеся, пока все-таки им это не удалось.
Вот образ жизни христианской и образ отношения христианина к этой жизни. Скорбел ли Он? Да. Тяжело Ему было? Да. Но Он не пытался заставить этих людей что-то совершить, не пытался их силком переделывать. Он им только показывал, к%ак надо, показывал, что такое вера, что такое благородство, что такое молитва. Он просто был и учил, а каждый, если хотел – воспринимал, не хотел – не воспринимал. Поэтому слушали Его сотни, тысячи людей, а стали учениками очень немногие, всего около пятисот человек из тех, которые Его постоянно окружали. И в этом нет ничего удивительного, хотя проповедовал Евангелие Сам Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы.
И мы все являемся Его учениками, продолжателями Его дела – мы, пока такие же немощные, такие же слабые, постоянно уклоняющиеся от истины, никак не возьмущие в толк, что земная жизнь дана нам не для счастья, не для того, чтобы все у нас было хорошо; что мы родились в эту жизнь для скорби. Каждый из нас, когда родился только из утробы материнской, начал уже орать, потому что душа наша сотрясалась и чувствовала, что мы на землю прибыли из небытия. Нас не было – и вот мы возникли из ничего; из двух клеток произошло наше тело, а божественную душу вдохнул в нас Бог в неведомый, совершенно таинственный момент, который никто никак не может ни разгадать, ни понять: когда это вдруг возникает Моцарт, Серафим Саровский? Вот две обыкновенные клетки сливаются – и вдруг получается Суворов, или какой-нибудь очень хороший мастер, или возникает какая-то удивительно любящая мать. Для нас это все привычно, обыденно, мы над этим не задумываемся, но это величайшее чудо.
Для чего же мы родились на свет? Мы родились, чтобы страдать, потому что только так мы можем что-то важное понять. Потому что страдание очищает, оно человека делает мудрее, учит его, возвышает – любое страдание. Поговоришь с человеком тридцати пяти лет – он обычно рассказывает о том, как служил в армии. Ему было тяжело, на него давили, он оторвался от отца и матери – но он об этом вспоминает как об особенно важном периоде своей жизни. Поговоришь с воевавшим стариком – он вспоминает только войну; прошло уже сорок лет, а он говорит все о войне, о войне, о войне. Почему? Да потому, что только в это время он и жил по-настоящему. Поговоришь с матерью – она говорит только о своих детях: как она их рожала, как мучилась с ними. И вот это мучение и было тем временем, когда она, собственно, жила, а вовсе не время, когда она еще была свободна, туда-сюда фланировала и занималась всякими веселыми и легкими делами. Так же и ученый – он не так радуется открытию, а более вспоминает муки, которые испытал, когда еще искал. И художник всегда мучается, создавая картину. В любой картине, даже если кажется, что она написана легко, заключено колоссальное страдание.
Вот у нас недавно художники работали. Не будем говорить о их степени церковности, духовности, но было видно, что работа эта – хотя она и оплачивается, и они сами за это взялись – приносит страдание. Они сделать старались, как могли, а может быть, даже лучше, чем могли; не спали ночи, что-то там у них не получалось. И когда они будут вспоминать, как в Алтуфьево храм расписывали, они не вспомнят день получки и как они выпивали на эти деньги или как принесли деньги женам и купили им по шубе, может быть, а будут вспоминать вот эти страдания, потому что в это время они были людьми, в это время они возносились духом, они приобщались к Божественному.
Или мать, которая вкусила материнства (когда один ребенок родился или два, тут еще весь потенциал не может быть растрачен, а когда женщина родит пятого, шестого, она тогда уже входит во вкус), – с любой женщиной поговори, имеющей семь – девять детей, и она скажет: теперь уже легко. Потому что человек понимает: вот это-то и есть жизнь; в страдании он учится самому главному – состраданию и любви.
Через страдание только человек может познать, что такое любовь. И Крест Господень – это есть символ любви, потому что любовь всегда распинаема. Мать распинаема своими детьми, художник – своей картиною, биолог – лабораторией, своими опытами, математик – алгоритмами; он ими мучается. И каждый человек в жизни своей распинается ради того, что он любит. И если мы хотим достичь духовной жизни, то должны распяться – распяться вместе со Христом, сораспяться Ему. Тогда наша жизнь приобретет смысл, потому что страдание введет нас в вечную жизнь, мы достигнем Царствия Небесного, мы познаем, мы его ощутим, мы войдем в него через распятие. Не нытье и поиски земного счастья нужны, а именно голгофа, скорбь и принятие страдания ради Царствия Божия, ради того, чтобы угодить Богу, потому что любовь всегда жертвенна. Любовь – это когда один человек жертвует собою, именно собою, ради того, что он любит. Поэтому если мы любим Царствие Небесное, любим нашего Бога, мы должны жертвовать собою ради Него, как Он пожертвовал Собою для нас.
Он пришел с небес, из всеблаженного пребывания со Отцом Небесным сошел на землю и страдал и сострадал. Для чего? Чтобы нас спасти. Хотя многие говорят: взял бы стер с лица земли и сделал бы других, хороших. Но говорить так – это такая же глупость, как, когда мама кричит: "Вова, домой, обедать", а он говорит: "Нет, я еще погуляю", – подойти к ней и сказать: "Давай мы сейчас этого Вову убьем, а дадим другого, хорошего, послушного". Какая мать на это пойдет? Каждая скажет: "Зачем мне другой?" Ей нужен ее Вова, вот такой, какой он есть. Хотя она, конечно, и хочет, чтобы он был лучше.
