Даром не управляют. Даром пользуются. Ответ, как бы смешно это не звучало, сокрыт в самом значении слова. Подарок. Что-то, что не принадлежало мне изначально, но дано в пользование. Поэтому информационное поле подсвечивает нужные мне нити, но не дает выбирать их самостоятельно. Оно считает нечто важным для меня, или для целостности узора – я уж не знаю, и показывает это. Просто тащит туда, как бы я не сопротивлялся.
Но это же, в свою очередь, значит, что снять защиту я не могу, поскольку постановку и снятие тоже должно контролировать поле. Стоп-стоп-стоп! Всё это, конечно, логично и стройно, но есть одно “но”. Те, кто поставил защиту на нить человека кардинала Франко, они что же – не пользователи? Им, значит, можно, а мне нельзя? Но это, извините, чушь антинаучная! То, что сделано одним человеком, может быть повторено другим – это основы! Если так, а это именно так! то я могу преодолеть защиту.
Но как?
Спросить у поля!
Возбужденный столь простым решением, я быстренько провёл все необходимые манипуляции и оказался висящим над ковром. Как и всегда, нити разных цветов переплетались друг с другом, образуя узоры, значения которых я не в силах был понять.
Так, и что дальше? Просто спросить?
Я попытался сформулировать в голове вопрос: как преодолеть защиту, поставленную на нить человека? Ковер никак не отреагировал.
“Как мне преодолеть защиту?” – тщательно “выговаривая” каждое слово, повторил я.
Ничего. Абсолютное космическое равнодушие. Я ещё какое-то время повыкрикивал в пустоту вопрос, хотя и понимал уже – эксперимент провалился. Где-то в своих рассуждениях я допустил ошибку. Ну и потом, Антошин, ну не могло быть так просто! Пришёл, спросил, получил ответы – так не бывает!
И именно в этот момент на периферии зрения запульсировала одна из нитей. Далеко, практически на самой границе видимого мне куска ковра. В другое время я её даже не заметил бы, но сейчас, ища ответы, старательно крутил головой.
Рванул к нити быстрее, чем успел об этом действии подумать. Ни цвета её не видя, ни пытаясь понять, что же там скрывается в её глубине. Оно, может, и не очень умно, но так ведь поле ответило! Я был прав! Да и неприлично от подарков отказываться.
Она была красной. Точнее, ярко-алой, как артериальная кровь. По мере приближения, не иначе как из-за цвета, нить становилась похожа на кровеносный сосуд. Она, кажется, даже пульсировала в такт бьющемуся неведомо где сердцу. Жутковатенькое зрелище, я скажу, особенно если учесть, что сплеталась она с подобными же кровавыми нитями.
И вот здесь, значит, я получу ответы, да? Нет, я так-то благодарен, но нырять в кровищу совсем не хотелось. А казалось, что именно в неё я и окунусь, приблизившись.
“Ладно, Антошин, хорош труса праздновать! Кровь-не кровь, а посмотреть, что там внутри нужно”.
С этими словами я погрузился в нить, теряя себя и становясь кем-то другим.
Куава придирчиво осмотрела пустую тарелку, заметила на её ободке пропущенное кукурузное зёрнышко, аккуратно подцепила его двумя пальцами и отправила в рот. Вот теперь обед можно считать завершённым – еды было не настолько много, чтобы игнорировать даже самую маленькую крошку. Следовало пополнить запасы, но… Для этого требовалось ехать в город. То есть спускаться с гор, обходить заставы чужаков, торговаться и тщательно маскировать следы по дороге домой. То есть делать всё то, что она умела, но не любила. Лучше уж сократить рацион и оттянуть неизбежное на несколько дней, чем идти в Ку?ско.
Она поправила волосы (купить репейное масло), положила тарелку в раковину с потрескавшейся эмалью (средство для мытья посуды), вышла на улицу (сапоги с шерстью ламы) и уселась на камень у порога, служивший скамьёй и разделочной доской одновременно. Привычно окинула равнодушным взглядом свои владения: безлюдные и холодные Медные горы. Владения её семьи и убежище от мира для неё. Бородатые чужаки поднимались сюда только для того, чтобы поставить очередной идиотский рекорд восхождения. Будто бы деду Саусираю было не всё равно, кто из короткоживущих насекомых топчет сейчас его каменную шкуру.
Здесь она была в безопасности. Если такое можно сказать про кипукамайоки [хранитель кипу – узелковых писем] мёртвого рода. Но так ведь мёртвого же! Знал бы кто, что жив хоть один потомок Манко Капака – не спряталась бы Куава и в заброшенной деревне высоко в горах. Искали бы. Методично, привлекая собак, вертолеты и спутники. И бывших подданных, давно забывших, что такое свобода – последние опаснее всех иных средств, потому что могут ходить там, куда боятся ступать бородатые.
Вдруг сделалось горько и больно: за жизнь, подчинённую одной лишь цели, за голод и холод, за отсутствие детства и обречённость будущего ребёнка. Так тоскливо, что Куава не выдержала и закричала в полный голос.
– Зачем я родилась?! – женщина топнула ногой в холщовом сапоге по каменной крошке. – Зачем длить агонию?! Пусть мёртвое умрёт!
Предки посмотрели на последнюю инку и с понимающей улыбкой покачали седыми головами.
– Хватить! Я не буду рожать дочь!
Гулом сорвавшейся лавины донеслись слова Саусирая. Всего три слова, но после них женщина стыдливо спрятала глаза за рукавом.
“Я понимаю, нюста [девочка, применительно к особе королевской крови]”, – сказал дед.
А что он ещё мог сказать? И что она могла сделать? Право выбора у неё забрали в тот миг, когда мать перерезала пуповину обсидиановым лезвием. С этого момента у неё было только обучение и служение. С тем, чтобы однажды передать свою память и два сундука разноцветных ниток другой девочке, лишённой детства и права выбора.
Куава решительно поднялась и пошла собираться в дорогу. Хочется ей, не хочется, а припасы надо пополнить. Зимы в Андах жестокие.
“А может сразу и забеременеть? – словно забыв, что она только что кричала холодным горам, задумалась женщина над походной сумкой. Глаза привычно проверяли снаряжение, а мысли вновь свернули на больное. – Спустится к людям, найти мужика покрепче, да и перезимовать у него? А как дочка родится – обратно?”
Мысль была одновременно притягательной и мерзкой. На одной чаше весов расположились одиночество и холод в душе, который растопит маленькая инка, на другой – вонь тел кечуа, жить с которыми придётся почти год. Нет! Она ещё не готова к этому! Да и рано ещё, в кипу чётко говорилось, что рожать ей следует после тридцати прожитых зим, только тогда кровь рода гарантированно подавит кровь отца. Не стоит рисковать будущим.
Прозрачные пяточки маленькой инки, которую она назовет Ахчок, ей не увидеть ещё пять или шесть зим. С этим нужно смириться. Как с голодом, холодом, одиночеством и терзающими душу сомнениями. Эти годы, как мать и говорила, не пройдут даром. Станет совсем тоскливо, и тогда мысль о соитии с мужланом-кечуа не будет казаться такой отвратительной. Одиночество и холод избавят от глупой требовательности и доведут до того, что она сама прыгнет в постель к отцу будущей дочки.
“Да, – прогудел ледник. – Цепь не должна разорваться”.
– Да, дедушка. – ответила Куава. – Я не подведу род.
Вышла из дома и быстро зашагала по едва заметной среди камней тропе.
Вынырнув и взлетев над ковром, я совершенно серьёзно спросил у окружающего пространства.
– Ну и зачем мне это было показывать?
По правде сказать, я совсем запутался. Девчонка-индианка в горах, душевные терзания, нерождённая дочка. Что всё это должно значить?
Ответа я не ждал, но он прозвучал. Поле использовало тот язык, который был ему доступен – алая нить ненадолго окуталась прозрачным коконом. Точно таким же, как я видел у Луки Фрозо.
– У девчонки есть способ взломать пророческую защиту! – дошло до меня.
На радостях я исполнил безупречную мёртвую петлю: почему бы и нет, если отсутствие физических законов позволяет это сделать? Спустя миг радость поутихла.
