Анна сильно нахмурилась, когда я им рассказал, кого видел. Они с Колькой как раз перед этим приехали, у меня угорь еще елозил по судакам в пустом холодильнике, все рука на него не поднималась — дожидался, пока сам уснет. Но от Анькиного внимания к своей персоне — она заявила, что копченый угорь — это ее греза, что она помнит, какой он вкусный, и каждые пять минут заглядывала в холодильник, искренне желая немедленной гибели бедному водному животному, — от ее трогательного нетерпения он разбушевался, и я его приколол. Но, наверно, Анька врет, что помнит. В последний раз я поймал такого, когда ей было пять лет, ровно тридцать лет назад. Колька сказал, что если я сохраню такие темпы, то популяции данного вида практически ничего не угрожает. Мы выпотрошили этого, как выразилась Анька, славненького толстячка, натерли солью и оставили в пакете на кухне, чтобы скорей просолился для коптилки. «Как Жирного», — усмехнулся Колька, а Анька сказала: «Прекрати, или я кушать не буду».
Это не случайно вызвало у нее неприятные ассоциации. Дело в том, что директора нашего «Аквариуса», Веню Глебова, по кличке Жирный, накануне тоже зарезали. Кто, за что? — неизвестно, но, наверное, нет у нас ни одного издателя, которого не за что было бы зарезать. Колька тогда сказал, мол, правильно сделали, иначе я его сам бы удавил, он же мне полгода голову морочит: завтра, послезавтра, на той неделе обязательно, а сам и не думал рассчитываться, засранец; книги выходят, продаются, а он ни авторам, ни переводчикам, ни научным редакторам — живым людям! — никому не платит, что с ним еще делать после этого, если на него нет другой управы? Анька говорит, что Колька вообще-то совсем не кровожадный, это он только орет: «Негодяев надо вешать!», а сам не сторонник насилия, он даже фильмы не смотрит, где кого-нибудь режут или обманывают. Она же — наоборот, ей только дай кино про каких-нибудь подонков, два раза подряд прокрутит, а потом, конечно, и не заснуть, и в уборную пойти — целая проблема — в коридоре темно, но ничего поделать с собой не может. Колька говорит, что это влечение из области бессознательного, а там у ней сам черт ногу сломит.
Анька с Жирным, конечно, никаких дел не имела, она только помнила, что у него морда сиськой, глазки тухлые, ума не видно — он у нее учился на первом курсе, занятия пропускал, все сидел с пивом в вестибюле на подоконнике, толстел, пока не отчислили, — понятно, что она по нему плакать не стала, но закуску какую-то выставила, раз Колька приказал, и даже чего-то пекла в духовке, пока мы скорбели за рюмочкой. Народу было немного, в основном наши приятели, кому Жирный тоже должен остался, и несколько теток из издательства. А та сволота, которая через него бабки отмывала — Левики, Гарики, Жорики и новая баба Жирного, Ирмочка Эдуардовна, — попылили на своих серебристых «утюгах» в свою сторону. Мы вежливо отклонили их предложение присоединиться — я им еще накануне сказал, что все равно в их конторе работать не стану, кого бы они вместо Жирного ни поставили, хватит уже, а Колька шепнул, что ему еще бабушка не советовала пить с ворами, ну и публика, конечно, набилась к нам. Бабайки я в крематории не видел. Она потом появилась у Аньки на кухне, когда тетки уже стали стаскивать к мойке посуду, и давай им подробности про Венькино убийство рассказывать: каким образом зарезали, где обнаружила тело его нынешняя мымра, сколько крови и тому подобное. Ужас! Бабайка-то чуть не год за ним замужем, или что-то в этом роде, была и все знает, потому что ее уже вызывали куда следует. Это вторжение показалось Аньке очень подозрительным, и она на всякий случай ее заблокировала. Я-то все видел.
«Представляете, девочки, — горестно воскликнула Бабайка, отчаявшись проникнуть в гостиную, потому что Анна ее категорически не пустила дальше кухни, и та, присев на край кухонного стола, пустилась в откровения. Анька говорит, что Бабайка явилась, уже сильно дунувши, и, поскольку сама Анна из кухни отойти не могла, одной Бабайке возле подвыпившего Кольки, на ее взгляд, делать было абсолютно нечего. А та продолжала: — Я его холила, как царя небесного, я ему носки покупала, а он? Какие-то копейки сраные — в Грецию съездить на десять дней — с таким скандалом! А сам каждый день, каждый божий день на рогах. И твой, между прочим, — обратилась она к Аньке, — тоже с ним частенько колбасил. Только и слышно бывало: „Николай Васильевич, Николай Васильевич!“. Венечке-то — тут уж, наверное, никто не скажет, что я про покойника плохо скажу, — ему карман денег пропить было — раз плюнуть. В „Ливерпуль“ какого-нибудь старого забулдыгу — судачка покушать под музычку — пожалуста, а меня по субботам в „Баскин-Роббинс“ — в мороженицу сраную, да? Я ему сейчас все скажу! Пусти меня!» Но Анна мягко пресекла и эту попытку — сунула ей в руки стакан и плеснула в него из кухонной бутылочки мадеры, которая хранилась у ней в шкапчике для кулинарных надобностей.
Тетки просто поехали со смеху, они Бабайку не очень любили. Ну, во-первых, им было непонятно, что она делает на работе, почему без конца катается по заграницам, а во-вторых, потому что — блядь, так, во всяком случае, они ее определяли, хотя знали, что она занимается издательскими правами. Одевалась она, надо сказать, очень тщательно, тут уж ничего не скажешь, и этого они ей, разумеется, простить не могли. «Прости меня, Аня, но твой Коля, старый козел, тоже слабоват на халяву, — подмигнула Бабайка и тут же отмахнулась: — Ай, все они такие, все сволочи…»
Анька, конечно, виду не подала, Колька-то с Жирным действительно частенько так набирался, что больно видеть, — он же у этого недоучки был свадебным генералом, Венька его всюду показывал, он, вообще-то, всех нужных людей так обхаживал. Да, казалось бы, ради бога, только этому-то засранцу от силы лет двадцать пять, а Коле-то — в два раза больше, но они пили на равных — потому что по-другому Коля не умеет — до трех ночи. Впрочем, мы-то знаем, что Жирный ни хрена никому даром не делал. Если он ставит тебе или куда-нибудь приглашает, значит, ничего выплачивать не собирается. Он с тобой лучше десять штук пропьет, чем пять заплатит. Нет, конечно, он рассчитается когда-нибудь, но этого, точно, три года ждать.
«В люди вывела! — вдруг запричитала Бабайка. — Ничего не жалела, нос вытирала как родному, всему научила, с людьми познакомила. Он был такой доверчивый, бывало, скажешь ему, мол, все, хватит, ты уже пьяный, а он уткнется в сиську и спит». При этом она даже потянула из сумки носовой платок. Тетки просто покатились, а Анна, не зная куда деваться, полезла в духовку проверять, как там печется.
«Эти, — Бабайка кивнула в сторону гостиной, — все говорят, что он их обманывал. А сколько раз они его кидали? И на бабки, и по срокам — никто же вовремя ничего не сдает, у всех объективные причины находятся. И аванс никто не вернул еще! Что, не так? То-то! А он такой одинокий. Я его, девочки, очень жалела».
Анна извлекла из духовки противень с пирогом и высадила его на доску. Все заохали по поводу золотистой корочки, на которой густо румянились выпуклые буквы слова «хуй», сделанные по Колькиному распоряжению. Бабайка презрительно фыркнула и спросила у Аньки:
«Слушай, а Коля твой… что-то его давно нигде не видно, ты его, говорят, крепко мандой привязала… как он, вообще, себя чувствует?»
Ну, Бабайка — баба вредная, это все знают, она еще с прежней Колькиной женой водилась, поэтому Анна пропустила и это хамство мимо ушей.
«А чего ему сделается? — пожала она плечами. — Не мальчик уже: проблема досуга для него не актуальна: в трех или в четырех местах читает, в публичке вечерами сидит, дома чего-то чиркает, бабки, правда, часто задерживают, а из вашего аквариума, похоже, и вовсе накрылись — какие, к лешему, обязательства по договору, когда заказчик теперь на арфе играет?»
«И не говори, — подхватила Бабайка. — Да и какие договора, когда все в черную? А сам-то, сам-то как? Я вот слышала, что он пить не может. Печенка, что ли, или так, здоровьичко бережет?»
