— Однажды в Индокитае я просидел восемнадцать часов в воронке, — задумчиво произносит Пропп. — Полной воды! — Помолчав, он добавляет. — Один.

Барран слушает его не шевелясь, лицо его в крови.

— Батарейки садятся, — замечает он.

Прошли часы.

В бетонной коробке свет стал еще тусклее, жара — нестерпимей. Сидя друг напротив друга, Барран и Пропп молчат Медик подтаскивает к себе чемодан, открывает его и достает оттуда пачку акций Изабеллы. Рассматривает одну из акций в свете лежащего на полу фонаря.

— Они фальшивые? — спрашивает Пропп.

— Нет.

— Тогда они тухлые. Номера записаны в банке или что-нибудь в этом роде.

Барран резким движением подбрасывает пачку в воздух. Листы рассеиваются и, как птицы, порхают меж четырех стен.

— Ты целил на двести миллионов, док?

— Вот уж нет.

Пропп поднимается на ноги, всматривается в медика, пытаясь понять. Акции Изабеллы разлетелись по всей комнате и устилают пол вокруг них.

— Тогда почему ты здесь? — не унимается Пропп.

— Это целая история, папаня. Меня нет здесь! Ей нужен был олух в этом подземелье, и я подрядился быть этим олухом. Я двойник, фантом.

— Но почему?

— Потому что есть вещи, которые человек должен сделать, — помолчав, отвечает Барран.

Пропп недоуменно хмыкает. В этот момент под бронированной дверью появляется яркая черта, коридоры лабиринта осветились.

Барран, вскочив на ноги, бросается к фонарю и выключает его.

— Обход! — восклицает он.

В прорезанной светлой чертой комнате, где угадывается присутствие двоих, ненадолго воцаряется тишина. Потом вновь раздается голос Проппа, почти такой же громкий, как раньше, словно ему совершенно безразлично, что охранники близко.

— Сейчас полдень или полночь, док?

— Я уже сбился.

Спустя некоторое время яркая черта тускнеет, Барран включает фонарь. Они с Проппом неподвижно.

Сидят по обе стороны от бронированной двери, привалившись к бетонной стене.

— Если снаружи полночь, то все сейчас за столом, встречают рождество, — мечтательно произносит Пропп.

— Как ты там говорил! Гусиная печенка, устрицы, индейка… И девчонка в халате? Пропп улыбается:

— С пингвином на нем… И без ничего под ним… Оба молча грезят об этой девчонке с пингвином, хотя медик ее никогда не видел.

— Счастливого рождества, мосье Пропп, — дружески, без всякой иронии говорит Барран.

— Merry Christmas? Mister Barran[5], Свет фонаря, слабеющий, неверный, адская жара, жажда.

Пропп, сидя на полу, с блестящим от пота торсом, по одной швыряет в сторону открытого сейфа скомканные акции Изабеллы, монотонно повторяя при каждом броске:

— Я богат… Я богат… Я помещаю свой капитал… Барран лежит на боку, прижавшись животом к стене. Припав ртом к бетону и раскинув руки, словно цепляясь за кого-то живого, он слизывает со стены капли сконденсировавшейся влаги.

— Скажи, док… Как мы выйдем отсюда во вторник утром?

— Ногами вперед.

— Сколько времени человек может продержаться без воды?

— Только не до утра вторника.

Свет фонаря мигает необычно долго. Оба смотрят на него внимательно, но с покорностью. Свет гаснет. В темноте раздается голос Проппа:

— Теперь, когда это уже не имеет значения, док… Почему в твоем револьвере не хватало одной пули?

Пляшущий свет внезапно освещает комнату. Это Барран поджег одну из акций Изабеллы. Медик протягивает этот импровизированный факел Проппу и готовит другие, тщательно свертывая листы.

После некоторого молчания, стоя на полу на коленях, он начинает рассказывать спокойным, непринужденным голосом, как если бы это признание и в самом деле уже не могло иметь значения:

— …Его звали Моцарт, как композитора. Он был медик, как и я… Мы все делали сообща: сдавали экзамены, развлекались с девчонками, пьянствовали, дрались. У него были способности ко всему, ты даже представить себе не можешь… Особенно ко всяким проделкам… Вполне допускаю, что для остальных он был не подарок. Но зато какой парень!.. И потом, для меня он был… ну, в общем, как брат. Больше, чем брат…

Когда Барран рассказывает о Моцарте, у него даже голос совсем другой. Чувствуется, что он погружается в воспоминания, которые его терзают, и делает это с угрюмой и полной искренностью.

Пропп слушает его, зажигая факел за факелом и бросая на пол догорающие обрывки, которые уже невозможно держать. Лица обоих освещены теперь движущимися огнями. Барран продолжает:

— …Однажды ночью в Алжире, близ Сетифа, атаковали наш пункт первой помощи… Я принял Моцарта за одного из нападавших и выстрелил… — Медик прижимает палец к середине лба. — Сюда!

Внезапно он встает на ноги, словно вырастает посреди бетонной коробки. Он весь лоснится от пота.

— Спустя час я отвез его труп на. базу, в вертолете… Самое смешное, что за ту ночь меня наградили!.. — Потухшим голосом он добавляет. — Вот так оно было.

Он отворачивается к стене, на которой конденсируется влага, и водит по ней правой рукой, пытаясь обнаружить влажный островок.

— Кто друг, кто враг. не всегда различишь, док… — глубокомысленно замечает Пропп. — А может, по сути дела, особой разницы и нету.

Он тоже встает, с факелом в руке. Когда он пересекает комнату, между стенами колышется слой дыма. Легионер несколько раз машет факелом сквозь дым:

— Совсем как это, взгляни: и освещает, и убивает.

Он занимает место медика у стены, ища на ней конденсат.

— Так, значит, в Марселе девчонка ждала Моцарта? — уже другим тоном спрашивает Пропп.

— Да. Ей я не хотел о нем говорить.

— А он тебе про нее что-нибудь говорил? Пока Пропп лижет стену, изгибаясь, чтобы дотянуться до влажных участков, медик поджигает очередную скрученную в фитиль акцию и отвечает.

— Он рассказывал мне про странное обещание, которое дал ей… Что-то вроде рождественского подарка… , Он умолкает.

— И что дальше?

— А ничего.

— Ты хочешь сказать, — недоверчиво спрашивает Пропп, — что вместо него вляпался в это тухлое дело?

Двое стоят лицом к лицу в неровном свете подожженных листков бумаги, и голоса их снова звучат агрессивно.

— Я не дешевка! — с вызовом бросает Барран.

— Какая разница раз он все равно на том свете?

— Он бы никогда не отрекся от меня, ни от живого ни от мертвого! — кричит Барран — И я не собираюсь от него отрекаться! А теперь заткнись, ты расходуешь кислород!

Клокоча от ярости медик поворачивается идет к стене и садится подле нее не глядя на легионера.

Пропп тоже съехал на пол — изнуренный измученный, но улыбающийся С иронической покорностью он оглядывает стены освещаемые факелом в руке Баррана потом говорит.

— Чертов Моцарт! Но раз уж он был такой головастый скажи что бы он сделал сейчас чтобы вытащить нас отсюда? Скажи док!

Барран поворачивается к нему собираясь послать его куда подальше. Но слова сами застревают у него в горле словно споткнувшись о вопрос легионера. На протяжении нескольких секунд в бетонной коробке почти зримо присутствует третий — Моцарт.

Пропп естественно не ждет от медика ответа на свои вопрос но взгляд его вдруг останавливается на стене к которой он прижимает правую руку. Легионер смотрит на ладонь она совершенно суха.

Отнимает от перпендикулярной стены левую руку она влажная от конденсата.

Пропп оглядывает другие стены и поспешно вскакивает. — Посвети-ка мне,

— говорит он.

Он стоит перед той частью стены которую они с Барраном лизали как звери Барран поджигает новый листок. Пропп ощупывает стену сверху донизу.

Конденсация ~ теперь это отчетливо видно по блеску мельчайших капелек — происходит строго на полосе стены шириной около метра по всей ее высоте.

— Ну что там у нас? — нетерпеливо спрашивает Барран.

— Там холод!

Медик стучит кулаком по бетону в разных местах. Сомнении нет за прохладной влажной полосой — полость.

— Тут за стеной шахта! — кричит Барран.