Барран слушает эту густо пересыпанную цифрами тираду с вежливым равнодушием. На лацкане пиджака у администратора — фирменный красный значок с надписью «СИНТЕКО».

Кабина лифта тем временем быстро скользит на тридцать этажей вниз и останавливается на уровне подземелья. Отодвигаясь в сторону, дверь на сей раз открывает взору девушку не старше двадцати лет, свежую, белокурую, в строгом белом халате со стоячим воротничком на пуговицах. Выходя из лифта, администратор представляет ее Баррану:

— Ваша ассистентка, доктор… Мадемуазель Аустерлиц, дочь нашего директора. Мадемуазель Аустерлиц — студентка медицины.

Они стоят в одном из длинных коридоров — этот выкрашен очень светлой, почти белой краской — обширного, роскошно отделанного подземелья, отведенного рекламной службе СИНТЕКО.

Девушка пожимает Баррану руку. В глаза ему она смотрит лишь краткое мгновение и тут же отводит взгляд. Трудно понять, что это: антипатия или робость.

На экране рентгеновского аппарата — грудная клетка со слегка размытыми очертаниями.

— Поближе, — командует Барран.

— Бр-р, холодно.

Изображение становится четче. Аппарат выключается, и в комнате зажигается свет За экраном стоит служащая СИНТЕКО лет двадцати пяти, проходящая осмотр у Баррана, облаченного в белый халат. У нее подходящий для данной ситуации безразличный вид. Поднимаясь со стула, Барран говорит:

— Можете одеваться. Давно вам делали эту пробу на туберкулез7

— В прошлом году, — отвечает служащая.

Выходя из аппарата, она застегивает на груди верхнюю часть платья, которую перед тем опустила, — платья из оранжево-розового джерси. Это нечто вроде униформы. В рабочее время все служащие компании одеты одинаково: мужчины — в серое, женщины — в оранжево-розовое. И у всех на груди красная табличка с надписью «СИНТЕКО».

Осмотр проводится в конференц-зале, освещаемом сверху большим плоским подвесным плафоном. Вся ненужная сейчас мебель — стол и кресла — сдвинута к одной из стен, чтобы освободить место для необходимого Баррану медицинского оборудования.

Пока служащая заканчивает одеваться, Барран проходит в соседнюю комнату, поменьше. Его ассистентка, мадемуазель Аустерлиц, сидит там за металлическим столом и отбирает карточки проходящих обследование. Не глядя на Баррана, она протягивает ему одну из карточек. Тот наклоняется над столом

— черкнуть несколько слов и расписаться.

— Пригласить следующего, доктор? — спрашивает мадемуазель Аустерлиц.

— Пока не надо. Я вам скажу.

Девушка встает. Она проходит мимо него, направляясь к ящику с карточками. Внезапно выпрямляясь, Барран хватает ее за предплечье и, испуганную, поворачивает к себе.

— Вы вообще-то умеете смотреть людям в глаза? — сухо спрашивает Барран.

Даже сейчас мадемуазель Аустерлиц отводит взгляд в сторону. Губы ее подрагивают, как у обиженного ребенка.

— Вам не по вкусу моя физиономия? — продолжает Барран.

Ответа нет. Девушка упрямо смотрит в пустоту.

Неожиданно Барран берет ее за плечи, властно притягивает к себе и целует в губы. И тотчас — она не успевает сделать даже движения — отшвыривает ее от себя.

Вот теперь она смотрит прямо на него. В ее больших глазах читаются изумление, стыд и гнев, но она не отводит взгляда.

Такой Барран ее и оставляет. Он возвращается в конференц-зал и закрывает за собой дверь. Служащая, которую он обследовал, уже ушла через другую дверь, выходящую в коридор, и Барран проверяет, что и эта дверь заперта надежно. Дальнейшее он совершает заранее выверенными движениями, не колеблясь и не теряя ни секунды.

Он берет на столе налобный фонарь, которым пользуется при осмотре. Закрепив его на голове, подходит к большому металлическому шкафу, стоящему у одной из стен, и отодвигает его с одной стороны. Ровно настолько, чтобы просунуть сзади стул и встать на него.

В стене, на уровне его глаз, — вентиляционное отверстие размерами примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров, надежно закрытое решеткой. За толстой стеной — темнота.

Барран включает фонарь. Луч света перемещается к левой стене и останавливается на вмурованном в стену сейфе. В центре стальной дверцы — маховик и семь оцифрованных ручек.

Барран гасит фонарь, и все погружается в темноту.

Ночь рвут прожектора, трезвонит колокол, беснуется толпа, запряженные кони широким аллюром мчатся по дорожке, видны разноцветные курточки жокеев: на ипподроме в Венсанском лесу заканчиваются скачки.

В то же самое время с ипподромной стоянки выезжает роскошный черный «роллс-ройс». Внутри едущего автомобиля, за стеклами которого проносится Венсанский лес, на одном из столиков сзади стоит доверху наполненный стакан. На дне его лежат пятифранковые монеты, и рука Проппа осторожно опускает еще одну такую же в готовую перелиться через край жидкость. Во время этой деликатной операции слышится очень спокойный голос легионера с ужасным американским акцентом:

— Франц Пропп… Меня зовут Франц Пропп. Монета опускается на столбик себе подобных, но из стакана не проливается ни капли.

— Йеа-а-а! — вопит Пропп. В «ролле-ройсе» раздаются одобрительные смешки. Мужчины протягивают ему купюры. Пропп в темном костюме сидит на заднем сиденье с обычной своей непринужденной улыбкой на губах.

Рядом с ним сидит привлекательная молодая женщина в черной шубке. Она любовно сжимает ему руку, радуясь тому, что он выиграл.

Кроме шофера в голубой ливрее, в машине трое других мужчин: двое сидят впереди, полуобернувшись к Проппу, а один сзади — колосс лет пятидесяти с огромным животом, колышущимся от смеха, этакий людоед с бородкой, источающий добродушие. Вся троица — в вечерних костюмах.

Под смех окружающих Пропп отпивает глоток виски, собирает купюры, которые ему протягивают, и кладет руку на колено молодой женщины.

— А это моя подружка Катрин, — объявляет он. — Катрин, скажи дядям «здрасьте».

Катрин послушно твердит, кланяясь поочередно каждому.

— Здрасьте, здрасьте, здрасьте!

Толстяк указывает на стакан:

— И с этим трюком у вас никогда не случается промашки, мосье Пропп?

— Никогда, — вмешивается Катрин.

Толстяк обращается к ней:

— Вы давно принадлежите мосье Проппу?

— С сегодняшнего вечера, — отвечает Катрин.

Мужчины пересмеиваются. Шофер невозмутимо разглядывает лицо Катрин в зеркальце. Та сидит между Проппом и толстяком. Ее длинные белокурые волосы собраны в аккуратный пучок на макушке. Она со вздохом откидывается на спинку сиденья.

— Я хотела бы быть куклой, — говорит Катрин. — Франц дергал бы за веревочку у меня в спине, и я говорила бы знаете что? Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас!

Снова все смеются, и громче всех — шофер. Толстяк снимает трубку телефона, установленного перед ним на столике. Он явно доволен сегодняшним вечером. Автомобиль катит по Парижу, украшенному рождественской иллюминацией.

— Марта?.. — говорит в трубку толстяк. — Марта, нас сегодня будет пятеро… И учти: я очень рассержусь, если дома к моему приезду не будет куклы… Да-да, Марта, куклы…

Разговаривая по телефону, он не сводит с Катрин тяжелого взгляда, одновременно робкого и полного вожделения. Под этим взглядом улыбка постепенно сползает с лица молодой женщины.

В резком свете — Катрин со спины. Спина оголена глубоким вырезом короткого белого вечернего платья. Под басовитое гудение мощного электромотора Катрин медленно разворачивается. Видно, что она напугана, но старается этого не показать. Направленный на нее свет режет ей глаза.

Все это происходит в просторном гараже дорогого частного особняка. Молодая женщина неподвижно стоит босиком на поворотном круге для автомашин.

На равном удалении от поворотного круга стоят три «ДС» с включенными фарами, направленными на Катрин. Возле каждого автомобиля — мужчина в смокинге. Это те, что ехали в «роллс-ройсе». Они попивают виски и посмеиваются. Держа в руках купюры, они разыгрывают своеобразную лотерею, приз в которой — Катрин.