С каким удовольствием взял бы я эту вонючку за воротник, вытащил из кресла и выпроводил из каюты, дав пинка под зад.

Но я лишь говорю:

— Плохо, господин Шрадер.

Господин Шрадер переводит на меня мутные глаза Сейчас заплачет, думаю я и быстро говорю:

— Но вы-то живы!

Погруженный в раздумья, господин Шрадер кивает и отвечает:

— Тут вы, собственно говоря, правы!

После этого он берет бутылку и наливает себе большую рюмку.

— Содовую? — спрашиваю я.

— Нет! — решительно отвечает господин Шрадер и опрокидывает виски глубоко в глотку, откинув голову назад.

Постепенно подошло мое время, но старик все еще был занят в кают-компании. Очевидно, его посетители удобно устроились. Не может же он просто встать и исчезнуть. Мне на ум приходит одна хитрость. Из машбюро я звоню в кают-компанию:

— Говорит директор департамента охраны труда при сенате ганзейского города Бремена.

Этим я высвобождаю старика на несколько минут для прощания.

— Будь здоров! Не поддавайся! И чтоб у тебя мачта и стеньга сломались! (Что означает: ни пуха, ни пера! У штатских немцев, не у моряков, это пожелание выглядит более сурово: «Чтобы ты сломал шею и ногу!» — Прим. перев.) Хочется скорее увидеться!

А затем лазание по трапу до площадки. Сначала по ступенькам недавно сколоченного помоста, затем через американский понтон и по доске, проложенной через грязь. Добравшись до поджидающего автомобиля, я оглянулся назад. Никогда еще я не находился так близко от корабля, не имея возможности охватить его одним взглядом. Мне пришлось поворачивать голову и переводить взгляд с носовой части на корму.

Боже мой, каким же громадным он мне вдруг показался! Намного большим, чем во время моего нахождения на борту. Как он возвышается над причальными сваями. Еще раз я оглядел его своеобразный силуэт: две мощные надстройки вместо одной.

Никого не видно. Покинутый корабль. Ни одного человека, кому можно было бы помахать рукой.

От воды поднимался белесый туман. Настроение как на Северном вокзале, набережная Кэ Брюм, умиротворяющее спокойствие, только слышен теряющийся вдали стрекот клепальных молотков.

…Я прошу остановиться. Водителю такси я наверняка кажусь странным. Я хочу сделать снимок. Действительно хочу? Или же стремлюсь немножко оттянуть момент встречи со стариком?

За окном такси проносятся алюминиевые корпуса фабрик, бесконечная вереница окрашенных в белое емкостей, тонкие черные мачты с оранжевым пламенем наверху. Сжигают попутный газ. Чайки летают низко над цепочкой факелов. Выглядит так, будто они держат экзамен на смелость.

Все новые, окрашенные в черный и белый цвет перегонные установки, «раффинадерии», как их называют по-голландски. Это слово, которое буквально лезет в глаза, я добавлю к моему небольшому запасу голландских слов.

Все как обычно. Сроки сдвинулись. Корабль должен был прийти 6 июля, а 7 июля выйти в море. Сегодня уже 8 июля. Но дули северо-западные штормовые ветры, — редкость для этого времени года, — так что корабль возвратился не с обычной скоростью в пятнадцать узлов.

До полуночи — я это знаю — корабль «Отто Ган» в море не выйдет. А сейчас даже еще не вечер.

Почему я вообще хочу попасть на этот проклятый корабль? Чтобы вырваться из повседневной рутины? Что ж, это возможное объяснение. Из-за старой привязанности к старику? Еще одно объяснение. Но за этим наверняка стоит что-то большее.

Старик и я, мы хотим поостеречься и не сделать из этого рейса сентиментальное путешествие.

У меня есть прекрасное издание книги Лоуренса Штерна «Сентиментальное путешествие». Заголовок «Волнительное путешествие» для немецкого издания посоветовал переводчику Лессинг. «Волнительное» — согласен.

Когда я первый раз услышал о Дурбане, то сразу и не сообразил, где он находится. Теперь же я поплыву туда, больше трех недель туда и столько же обратно. Вместе со стоянками в порту это займет не меньше семи недель. За такую длительную отлучку от повседневных дел я считаю себя обязанным отчитаться перед тем моим ангелом, который считает оставшиеся дни моей жизни. Эту морскую поездку я прописал себе как своего рода пребывание в санатории. Прозвучавший приказ «Отключиться!» превратил половинчатое решение в законченное путешествие.

Но было и что-то другое. Во время последнего путешествия я буквально на полпути прервал свои расспросы старика и знакомство с кораблем: посреди Атлантики, между Бремерхафеном и Канарскими островами корабль повернул назад, выполнив, как мне сказали, маневр Вильямса, хотя сам я особенности этого маневра не понял.

На этот раз у корабля есть порт назначения. Это может звучать как что-то само собой разумеющееся, но тогда его не было, и настроение на борту было соответственно скверным.

Мое самое большое упущение во время первого путешествия на корабле «Отто Ган»: я в недостаточной степени разобрался с его двигательной установкой, с так называемым «прогрессивным ядерным реактором, охлаждаемым водой под давлением». Путешествие было слишком коротким. Слушая, как корабельный физик, которого все называли «исследователем», и шеф, вели между собой профессиональные разговоры, я чувствовал себя беспомощным учеником-подготовишкой.

Когда в 1937 году я окончил среднюю школу, о расщеплении атомного ядра не было и речи. Лишь в 1938 году Отто Ган[1] вместе со своим сотрудником Фрицем Штрасманом открыл деление ядер урана и тория. На этот раз я уже был начитан и чувствовал себя в некоторой степени подготовленным.

Я с нетерпением ожидаю, кто из старой команды отправится в путешествие. Боцман был чудаком. Несмотря на волнение на море, он укрепил на верхней палубе настольную дисковую пилу и распиливал на ней крышки от ящиков. При виде этого мне стало плохо: сразу представлялось как за борт скатываются окровавленные пальцы. Работать с дисковой пилой при таком волнении на море — это уже слишком.

Позднее боцман с нескрываемой гордостью показал мне пять больших мешков, которые он прикрепил за люком: «Это все дрова. Вот мамочка порадуется. Хватит на всю следующую зиму. Мне они, знаете ли, нужны для растопки».

Я показал ему тыльную сторону моего левого кулака, выставив вверх большой палец, указательный и мизинец: «Отгадайте-ка, боцман, что это означает!» Я не стал мучить его дальше: «Заказ пива для владельца лесопилки: пять кружек пива!»

Боцман сразу же уловил шутку. Хороший человек, осмотрительный, быстро соображающий, заботливый отец семейства. Что еще человеку нужно? На верхней палубе он также закрепил несколько пустых бочек. Они ни для чего не были предназначены. Они были пищей для ржавчины. «Так что, ржавчина, можешь кушать», — слышал я его бормотание.

Настоящие горные цепи из черно-коричневой железной руды тянутся перед глазами. Дорога поворачивает налево и, наконец, открывается вид на гавань. Теперь мы едем вдоль отвалов железной руды. На другой стороне — окрашенные в красный цвет сурикового оттенка корпуса кораблей за паутиной кранов.

Затем следует еще один ужасный участок дороги: сплошь в глубоких выбоинах; такое ощущение, будто сидишь на верблюде, а не в голландском такси.

Между стремящимися навстречу друг другу склонами двух мощнейших угольных отвалов стоит, как мушка в гигантском прицеле, дымовая труба парохода! Забавная картинка, у которой я снова прошу остановиться. Марка пароходной компании — ХАПАГ.

Я делаю несколько шагов в том направлении, чтобы дымовая труба получилась крупнее, и тут замечаю, что пароход за угольным отвалом — это «Отто Ган». Во всей этой серости, черноте и ржавой коричневости — белый как очищенное яичко: только подойдя совсем близко, я замечаю несколько грязных следов, оставшихся после разгрузки. Старик написал мне, что кораблю «Отто Ган» натянули на дымовую трубу «носки в поперечную полоску» — знак пароходства ХАПАГ — вместо старой желто-голубой маркировки с фирменным знаком атомного ядра. Желтый носок с черно-бело-красными поперечными полосками означает: теперь корабль принадлежит пароходству ХАПАГ.

вернуться

1

В немецкой транскрипции Отто Хан. Хан означает петух, что в дальнейшем будет обыграно автором. (Прим. перев.)