Я открыла и, стоя на пороге, спросила:

— Кеннеди, что ты здесь делаешь?

Он оглядел пространство позади меня и прислушался к полнейшей тишине дома:

— Родители ушли?

Я вздохнула:

— Их нет.

Он нахмурился:

— Их нет только сейчас или не будет все выходные?

Я уже почти забыла, как хорошо Кеннеди ведет прицельный огонь по тем вещам, о которых собеседник умалчивает. Думаю, именно этим умением во многом и объяснялись его победы в дискуссиях.

— Их не будет все выходные. А ты-то что здесь делаешь?

Он прислонился плечом к косяку:

— В этот раз я написал тебе, прежде чем прийти, но ты не ответила. — (Я не слышала, как пришла эсэмэска. Когда я играю на контрабасе, мне вообще мало что бывает слышно.) — За обедом мама напомнила мне привезти тебя завтра к часу. Да, да, не смотри на меня так: я не рассказал им, что мы расстались. Думал сообщить сегодня, но потом решил, что, может, ты захочешь ненадолго сбежать от Ивлин и Трента? Кстати, где они?

Проигнорировав последний вопрос, я отметила про себя, что Кеннеди сказал «мы расстались», как будто это было наше совместное решение. Как будто я не ходила за ним как слепая идиотка, пока он меня не огорошил.

— То есть мы должны прийти к тебе домой на праздничный обед и изображать идиллию, лишь бы тебе не пришлось говорить родителям, что мы расстались?

Он улыбнулся, продемонстрировав ямочки на щеках:

— Да нет, я не настолько трус. Могу сказать им, если хочешь. Объясню, что пригласил тебя просто как друга. Но если ты не хочешь, то можно и не говорить. Сами они, поверь мне, ничего не заметят: не такие уж они внимательные. Мой братишка уже больше года курит травку. Оттягивается так не по-детски, что ребятам из нашей общаги и не снилось. А родители и в ус не дуют.

— И ты не беспокоишься за него?

Кеннеди пожал плечами:

— Учится он прилично. Все это у него просто так, от скуки. И потом, он же не мой ребенок.

— Но он твой младший брат!

Я у своих родителей одна, поэтому о братско-сестринских отношениях я имела только самое общее представление. Мне казалось, что по логике братья должны отвечать друг за друга. Но Кеннеди, похоже, так не считал.

— Даже если я попробую с ним поговорить, он меня не послушает.

— Почему ты в этом так уверен?

Он вздохнул:

— Не знаю. Может, потому, что он никогда меня не слушает. Ладно. Давай встретимся завтра. Я заеду за тобой около часу. Хоть поешь нормальную еду, а не то, что ты там собиралась разогреть в микроволновке.

Я закатила глаза, а он усмехнулся.

— И все-таки я не понимаю, почему ты им не скажешь. Ведь уже больше месяца прошло.

Кеннеди опять пожал плечами:

— Не знаю. Может, потому, что мои тебя очень любят. — Это была полнейшая чушь. Я скептически приподняла брови, а он засмеялся. — Ну ладно-ладно. Они привыкли к тебе, привыкли к тому, что мы вместе. А своим родителям ты, как я понимаю, сказала?

Я поджала пальцы на ногах: мраморный пол был холодный, из открытой двери дуло.

— Я сказала маме, а она, наверное, передала отцу. По-моему, их это слегка раздосадовало, хотя не знаю, кем они были больше недовольны: тобой, из-за того что ты меня бросил, или мной, из-за того что не смогла тебя удержать.

Едва договорив, я ужасно рассердилась на себя за эти слова. Теперь Кеннеди, чего доброго, подумает, будто я по нему убиваюсь.

На самом же деле мой разрыв с ним просто вернул нас с мамой к старому разговору о том, в какой колледж мне следовало поступать. Она с самого начала не одобрила моего выбора: мол, умные девочки думают прежде всего о своем образовании, а не бегут за парнем, с которым встречались в школе. «Поступай как знаешь. Тебе к этому не привыкать», — сказала мама, удаляясь из моей комнаты. До того как Кеннеди меня бросил, мы не вспоминали об этом споре. А потом она вздохнула в телефонную трубку: «Сейчас, конечно, уже бесполезно указывать тебе на то, что я была права относительно Кеннеди. И насчет твоего решения ехать за ним в колледж».

Каждый раз, когда я выигрывала спор, мама говорила что-нибудь вроде: «Даже сломанные часы дважды в день показывают точное время». Сейчас я сказала это, нанеся ей удар ее же оружием. Она вздохнула (как в тот день, когда я объявила, куда буду поступать): дескать, бесполезно с тобой разговаривать — и тема была закрыта. Мама не знала, что как раз теперь-то я с ней согласна. Пожертвовать собственным образованием ради парня — это действительно был наиглупейший поступок в моей жизни.

Кеннеди стоял, просунув пальцы в петли для ремня. По выражению его лица можно было подумать, что он раскаивается.

— Если я правильно понял, ты не собираешься праздновать ни у Далии, ни у Джиллиан. А то бы уже сказала.

Я действительно еще не звонила своим школьным подругам, не говорила им, что я дома. Собиралась сделать это, когда праздник отшумит. Джиллиан после первого курса отчислили из Луизианского университета, и она вернулась домой. Выучилась на менеджера магазина одежды. Ей сделал предложение какой-то парень, который работал в торговом центре, в ювелирной секции. Далия изучала медсестринское дело в Оклахоме. После выпуска мы очень отдалились друг от друга. Даже странно, что сейчас они казались мне такими чужими, хотя все четыре года старшей школы мы были не разлей вода.

Теперь у Далии полным-полно новых друзей в соседнем штате, а у Джиллиан — синяя прядь в волосах, работа с полной занятостью и жених. Обе мои бывшие подруги были шокированы новостью о нашем с Кеннеди разрыве и первыми выразили (или попытались выразить) сочувствие, хотя на тот момент мы уже почти год не поддерживали близких отношений. Сейчас я надеялась, что мы с ними встретимся и просто зажжем. Не будем до посинения обсуждать моего бывшего.

— Я еще ни с кем ни о чем не договаривалась. Мне хочется побыть одной, — сказала я с ударением на последнем слове и посмотрела на Кеннеди.

— Но ты ведь не можешь торчать здесь в полном одиночестве весь День благодарения!

В этих словах мне послышалась унизительная жалость, и я, уставившись на Кеннеди, отрезала:

— Могу.

— Можешь, конечно, — согласился он, и я почувствовала, как его темно-зеленые глаза сканируют мое лицо. — Но в этом нет необходимости. Мы ведь друзья, верно? Ты же знаешь, что навсегда останешься для меня дорогим человеком.

Этого я не знала. Точнее, знала, что это не так. Но если бы я отказалась от приглашения и осталась в пустом доме, чтобы вместо жареной индейки есть разогретый в микроволновке пирог с индюшачьим фаршем, Кеннеди мог бы много о себе возомнить: он бы подумал, что мне до сих пор больно его видеть.

— Хорошо, — сказала я и почти сразу же об этом пожалела.

— Вы с этим уродом помирились или как? — шепотом спросил Картер, пока мы накрывали на стол.

Братья Муры были похожи друг на друга почти как две капли воды: у обоих зеленые глаза, густые светло-русые волосы. Только Кеннеди был высокий и худой, а Картер высокий, широкогрудый и мускулистый. За последние несколько лет он здорово изменился: я помнила его поджарым четырнадцатилетним мальчиком, хмурым и молчаливым, терявшимся в тени старшего брата (который и ростом тогда был заметно выше его). Теперь Картер покинул тень.

— Нет, — ответила я на его вопрос, предварительно оглянувшись и убедившись, что нас никто не может услышать.

Он шел позади, раскладывая вилки на сложенные мною салфетки.

— Тем хуже для него. — Я удивленно посмотрела на Картера; он усмехнулся. — Да брось ты! Дураку понятно, что ты слишком хороша для Кеннеди. Тогда каким же ветром тебя сюда занесло?

— Спасибо за комплимент, а занесло меня сюда потому, что мои родители уехали в Брекенридж.

Картер от неожиданности попятился:

— Ни хрена себе! Серьезно? А я думал, что мои предки самые большие засранцы в этом городе!

Я изо всех сил постаралась сдержать улыбку, но не смогла. Из-за своей импульсивности Картер с детства выделялся на фоне остальных Муров, всегда невозмутимо спокойных и рассудительных. Его считали трудным, слишком эмоциональным ребенком. Раньше мне не приходило в голову, насколько чужим он себя чувствовал в компании старшего брата и младшей сестры Рейган, которая, наверное, уже в пеленках была похожа на тридцатилетнюю бухгалтершу.