— Всем доброй ночи, — чирикнула она и вышла на лестницу.

Лукас смотрел ей вслед, пока она шла через дворик к своему дому, а потом сказал: «Доброй ночи» — и закрыл дверь. Повернувшись, он прислонился спиной к обшивке и уставился на меня:

— Я думал, мы решили, что должны побыть на расстоянии друг от друга.

Он вроде бы не злился, но и очень обрадованным тоже не выглядел.

— Это ты так решил.

Он сжал губы:

— Разве ты не должна будешь выехать из общежития на несколько недель?

Я сидела, свернувшись в углу дивана, и не собиралась двигаться с места.

— Должна. Через два дня. — Он стоял у двери, распластав по ней ладони и глядя в пол. Я попыталась сглотнуть, но не смогла. Наконец я, запинаясь, проговорила: — Мне нужно тебе кое-что сказать…

— Не подумай, что я не хочу с тобой видеться, — мягко произнес Лукас, по-прежнему не глядя на меня. — Я соврал, что защищаю тебя. — Он поднял голову, и мы посмотрели друг на друга. — На самом деле я себя защищаю. — Он вздохнул так тяжело, что было видно, как поднялась и опустилась его грудь. — Я не хочу быть твоим временным вариантом, Жаклин.

Я вспомнила операцию «Фаза плохих парней»: Эрин и Мэгги придумали ее для меня, чтобы я использовала незнакомого сексуального парня в качестве разрядки после разрыва с Кеннеди, как будто у него, этого парня, не было никаких чувств. Я приняла разработанный подругами план. Я не знала, что Лукас смотрит на меня с начала семестра, что, как только мы начнем общаться, мой интерес к нему усилится и что в конце концов он попытается от меня отдалиться — не из-за отсутствия чувств, а из-за их глубины.

— А ведешь себя так, как будто тебе только этого и нужно! — Я приосанилась, встала с дивана и медленно подошла к двери. — Я тоже не хочу, чтобы ты был временным вариантом.

Лукас стоял, все такой же застывший, и покусывал колечко на нижней губе.

Выпрямившись, он посмотрел на меня, как на тень, которая может в любой момент исчезнуть, и поднес руки к моему лицу:

— И что мне с тобой делать?

Я улыбнулась:

— Есть пара вариантов…

— Мою маму звали Розмари. Или просто Роуз…

Эти слова вернули меня с небес на землю. Прижимаясь к Лукасу, я рассеянно трогала лепестки темно-красного цветка, вытатуированного у него на груди, и думала, как же мне сказать ему, что я все знаю. И стоит ли говорить.

— Ты это сделал в память о ней? — спросила я, ведя пальцем по стеблю. В горле у меня застрял комок.

— Да. — Его тихий голос звучал в темной комнате как-то удивительно веско. Изо дня в день он нес в себе такой тяжелый груз, что я не представляла, как он смог выжить, ни с кем не поделившись своим горем. — И стихотворение, которое на левом боку. Его она написала. Для папы.

У меня защипало в глазах: неудивительно, что после ее смерти отец Лукаса замкнулся. Как сказал мне доктор Хеллер, Рэй Максфилд отличался здравым, практическим умом. Видимо, жена была единственным человеком, в отношениях с которым он позволял себе руководствоваться не только холодной логикой.

— Она была поэтессой?

— Иногда. — Моя голова лежала на руке Лукаса. На лице у него появилась всегдашняя призрачная улыбка, но так, в профиль, она выглядела немного непривычно. Он был небритый, и некоторые части моего тела недавно это почувствовали. — Но вообще-то, она была художницей.

Я старалась не обращать внимания на совесть, которая понукала меня покончить с этим обманом, признаться, что я все знаю.

— Значит, это от нее ты унаследовал артистические гены, которые сочетаются в тебе с инженерной частью?

Он перевернулся на бок и, изобразив шаловливую улыбку, спросил:

— Инженерная часть? Интересно, что это за часть такая?

Я приподняла бровь. Он меня поцеловал.

— У тебя есть ее работы?

Я обвела красную розу в кружок и почувствовала, как сильные мускулы напрягаются под моим пальцем. Прижав ладонь к груди Лукаса, я стала кожей слушать размеренные удары его сердца.

— Они или дома, убраны далеко, или висят у Чарльза. Хеллеры были близкими друзьями моих родителей.

— А сейчас твой отец не поддерживает с ними отношения?

Лукас кивнул, глядя на мое лицо:

— Поддерживает. С ними-то я и ездил домой на День благодарения. Они не могут выманить его сюда, поэтому раз в два года сами приезжают к нему всей семьей.

Я вспомнила мамин с папой круг общения: их знакомых и соседей.

— У моих родителей нет настолько близких друзей, чтобы они проводили вместе целые каникулы.

Лукас посмотрел в потолок:

— Мои были с Хеллерами действительно очень близки. Раньше.

Я даже физически ощущала, как ему тяжело. Было ясно, что он не преодолел своего горя, хотя прошло долгих восемь лет. Он построил вокруг себя стены, которые стали для него тюрьмой, а не защитой. Возможно, он никогда окончательно не оправится от ужаса той ночи. Но, по-моему, все-таки нужно было попытаться что-то сделать — иначе этот ужас его поглотит.

— Лукас, я должна тебе сказать одну вещь…

Его сердце стучало под моими пальцами медленно и ровно. Он перевел на меня взгляд, но не пошевелился. Мне показалось, он внутренне отстраняется от меня, ожидая, что я скажу. Но я попыталась отогнать это ощущение: мол, все дело в моей мнительности, вызванной чувством вины.

— Мне захотелось узнать, от чего умерла твоя мама. Я поняла, что тебе тяжело об этом говорить, поэтому разыскала в Интернете сообщение о ее смерти.

Я задышала мелко и часто. Часы тикали, а Лукас молчал. Наконец он заговорил — так холодно, так безжизненно, что этого уже нельзя было приписать моему воображению:

— И ты нашла ответ на свой вопрос?

Я сглотнула и прошептала «да». Быстрый стук моего сердца показался мне громче собственного голоса. Он отвел от меня глаза и лег на спину, с силой кусая губу.

— Это еще не все.

Он вдохнул, выдохнул и, неподвижно глядя в потолок, стал ждать моей следующей исповеди. Я закрыла глаза и выпалила:

— Я говорила об этом с доктором Хеллером…

— Что?

Я почувствовала, как тело Лукаса превратилось в скалу.

— Извини, если я вторглась туда, куда не должна была…

— Если? — выпалил он, не в состоянии поглядеть в мою сторону. Я села, натянув на себя одеяло. — Что ты хотела от него услышать? Разве в газетах не достаточно кровавых подробностей? Тебе хотелось чего-нибудь еще более ужасающего? Или более интимного? — Несколькими резкими движениями он надел трусы и джинсы. — Может, тебе было интересно, как она выглядела, когда ее нашли? Как истекала кровью? Как мой папа голыми руками отодрал ковер… — Лукас порывисто выдохнул, — и увидел под ним огромное кровавое пятно, которое не смогли оттереть с пола, сколько ни терли? — Его голос оборвался. Он замолчал.

Я была так потрясена, что тоже не могла говорить. Даже дышала с трудом. Он молча сел на край кровати и закрыл лицо руками. Он был совсем близко, и я могла погладить крест, вытатуированный у него на спине, но не посмела. Осторожно выбравшись из постели, я оделась, натянула угги и встала в изножье кровати.

Лукас сидел, уперев локти в колени. Руки, как ставни, прятали его лицо. Я смотрела на темные волосы, доходившие ему до плеч, на напряженные мышцы рук, на ленту татуированного узора, обвивавшую бицепс и спускавшуюся к запястью, на красивый сухощавый торс и на строки, темневшие на боку, как клеймо.

— Хочешь, чтобы я ушла? — произнесла я и сама удивилась, что голос у меня не дрожит.

Я почему-то подумала, что он скажет «нет» или промолчит. Я ошиблась: он сказал «да». У меня потекли слезы, но он этого не видел. Он сидел не шевелясь. Я не могла даже разозлиться, ведь я знала, что сама переступила черту и что иногда мало хотеть как лучше. Я взяла с кухонного стола сумочку и ключи, схватила лежавшее на диване пальто. До последнего я прислушивалась: может, он догонит меня, попросит остаться. Но из его спальни не доносилось ни единого звука.

Когда я открыла дверь, Фрэнсис рванул в комнату вместе с потоком морозного воздуха. Оказавшись на лестнице, я всхлипнула. Судорожно глотая холод, я спрашивала себя, как я только умудрилась так безнадежно все испортить. Твердо решив не реветь, пока не доберусь до грузовичка, я, спотыкаясь, побежала вниз: мне было почти ничего не видно из-за облаков, закрывавших луну, и слез, застилавших глаза. Спускаясь, я занозила руку о перила. «Черт!» — вырвалось у меня. Физическая боль сняла барьер, сдерживавший мои рыдания: так и не дотерпев до машины, я заплакала в голос и понеслась по длинной изогнутой подъездной дорожке. «Черт! Черт! Черт!» — бормотала я, ощупью засовывая ключ в замочную скважину.