А Собко со своими шутками-прибаутками изложил наши проекты, вытряс из Леонида его соображения, не переставая всячески рекламировать машину, автосцепку и меня, как непризнанного гения железнодорожного строительства и даже человека крайне передовых взглядов, не убоявшегося вступить в схватку с жандармами, от чего я вяло отбрехивался. Но по разговору выходило, что запусти путеукладчики в течении года — сроки завершения Транссиба можно будет существенно приблизить. Красин дал пару ценных замечаний, обещал в следующий приезд в Москву (он разрывался между Харьковом, где доучивался в университете и работой топографом или мастером на разных дорогах) более подробно ознакомится с чертежами и мы разошлись. Вернее, ушел только Собко, а мы двинулись к Александровскому саду и далее вдоль него, к “Большой Московской гостинице” на Охотном ряду.

— Скажите, Михаил Дмитриевич, а что за мелодию вы напевали за шахматной доской? — после нескольких дежурных фраз о погоде и работе обратился ко мне Красин.

— Знаете, я сильно задумался и делал это машинально, может, вы напомните?

В ответ Красин воспроизвел несколько тактов… “Варшавянки”.

Да что же это такое, а? Следишь за речью, не дай бог оговориться словцом из будущего или брякнуть неиспользуемый ныне термин, а стоит чуть ослабить вожжи — все само лезет из подсознания! Вот интересно, а играя с Зубатовым, я тоже “вихри враждебные” мурлыкаю?

Хотя… может, оно и к лучшему и этот шанс надо использовать…

— А, это моя любимая песня. Haydi barikata, haydi barikata, ekmek, adalet ve ozgurluk icin, — напел я вариант прикольной группы Bandista.

— Это, простите, на каком языке?

— На турецком. А вот на испанском. Alza la bandera revolucionaria Que del triunfo sin cesar nos lleva en pos.

Даже не зная турецкого, Леонид уж точно определил слово “баррикада”, а уж французский-то он знал наверняка, так что и “бандера” и “революционариа” пошли прямо в цель. Но я решил дожать:

— Могу и на русском. А могу вот еще что:

Красин остановился, как обухом прибитый и неудивительно — “Интернационал”, разумеется, был известен, но только на французском или там немецком, русского перевода еще не существовало! Но Леонид довольно быстро справился и жадно спросил:

— А дальше?

— А дальше только припев, больше пока не переведено, этим занимается один юноша в Париже, но небыстро, очень небыстро, глядишь, через годик и закончит, — хватит с меня “Елочки”, не хочу больше песни тырить. И я продолжил:

— Вы социалист? — как в омут бросился Красин.

— Да. Рекомендательных писем от Плеханова или Засулич предоставить не могу, но я с ними недавно встречался в Женеве.

— В Женеве? До или после убийства Елизаветы Баварской?

— За пару недель до, вовремя успел уехать — полиция перетрясла всех известных им левых, досталось и Георгию Валентиновичу с Верой Ивановной. А вы, как я полагаю, оказались в Иркутске не по своей воле, так?

— Да, там целая история, тянется уже семь лет, — подтвердил Леонид.

В тот вечер мы толком не договорили и разошлись, условившись непременно встретится в следующий приезд Красина в Москву через пару недель. За это время я дернул Савинкова и нескольких других ребят разузнать о Красине — строго говоря, мне это было совершенно не нужно, биографию Никитича я вполне помнил, мне было нужно, чтобы информация о том, что я навожу справки, дошла до объекта моего интереса.

Тем временем шли и рутинные дела — зубатовские “профсоюзы” уже действовали на семи заводах, но пока тихо, занимаясь в основном самообразованием. Я нацелил на них Тулупова с Муравским, посоветовал подбросить литературы и кого-нибудь из толковых ребят, чтобы аккуратно двигать рабочих в нужную сторону. За дело взялся Исай — как по мне, лучше кандидатуры и не найти, свой, из рабочих, за словом в карман не лезет, задачу понимает и пока никакую политику (во всяком случае, в открытую) туда тащить не будет.

Группа Савелия Губарева надыбала пять деревень, годных под стартовые площадки для колхозного движения, из них я выбрал одну, наиболее интересную — относительно близко к Москве, никакая урожайность, хотя петровцы клятвенно заверили, что ее при правильной агротехнике можно поднять втрое и, что самое главное — там жила родня сразу аж двух студентов-землеведов. Мы решили готовить встречу с “крестьянским активом” как можно скорее, лучше всего — в Можайске, самом ближнем городе.

Палка просвистела у самого носа, я едва успел отшатнуться — нападавший был на полголовы выше и длиннее руками. Еще хуже было, что он был сильно моложе и атаковал в таком темпе, который я долго не выдержу, дыхалка уже не та.

Я кое-как отмахивался, стараясь держать дистанцию, но все равно успел пару раз вскользь получить по бокам, когда понял, что терять нечего и надо атаковать самому — пан или пропал. Трость с сухим треском встретила палку и сбила ее в сторону, я шагнул вперед, переходя в замах, как внезапно ощутил сильный толчок в живот. В глазах померкло и я, продолжая двигаться по инерции, рухнул в пустоту, где только что стоял противник.

— Михал Дмитрич, вы в порядке?

Сознание вернулось, надо мной стояли обеспокоенный тренер Ольшаник и успевший снять фехтовальную маску Муравский.

— Да, вроде бы все хорошо, только отдышаться.

— Ну я же сколько вам говорил — держите дистанцию, атакуйте только если уверены! — страдальчески причитал Коля.

— Ничего, злее буду, — попытка улыбнутся заставила опять скрючится и восстанавливать дыхалку молча.

Зал Русского гимнастического общества, в котором мы время от времени лупили друг друга палками, располагался в Ваганьковском переулке между Знаменкой и Воздвиженкой, где в мое время стояли корпуса библиотеки имени Ленина. А переулок назывался улицей Маркса-Энгельса, видимо, для полного комплекта основоположников. Муравский оказался неплохим рукопашником, ходившим даже в стеношные бои, и давним членом РГО, в котором, невзирая на громкие имена основателей, а, точнее, спонсоров — Щукиных, Морозовых, Шустовых — основной “рабочий” костяк составляла публика вполне демократическая. Коля вообще был находкой во многих смыслах, с ним, что называется можно было пойти в разведку, один недостаток — слишком влюбчив, появление в кругу передовой молодежи каждой новой барышни означало новые восторги или страдания, в зависимости от развития отношений.

— Все в поржадку? Ниц неболи? — тренер был чехом и когда волновался, перескакивал с русского на чешский.

— Ничего страшного, спасибо, — мне помогли подняться и повели в раздевалку, куда Ольшаник принес свинцовую примочку и бинты, так что через полчаса я стал вполне дееспособен.

— Франц, а почему вы не используете тренажеры? И штанги у вас литые, без сменных дисков… — оба уставились на меня, опять что ли я с анахронизмами влез?

— Аппараты у нас есть, вы же видите, — постарался объяснить чех.

Ну да, шведская стенка и канаты как вершина физкультуры девятнадцатого века. Ладно, где мой портфель-бумага-карандаш, сейчас набросаю. Мы перешли в комнату совета общества, где в ходе моих почеркушек выяснилось, что концепция тренажеров с переменным весом или типом нагрузки была новшеством, равно как и конструкция штанги с грифом и сменными дисками стандартного веса. Ну что же, только к лучшему — надо сесть и вспомнить фитнес-клубы, где я занимался, и вуаля, у нас еще десяток патентов. К разговору подключилось еще несколько членов, по ходу дела выяснилось, что РГО пытается взять в аренду Патриарший пруд для устройства на нем катка. А вот интересно, с моими детскими занятиями я ведь тут буду чемпионом среди фигуристов? Видел я ролики, как катались в десятых годах — младшая ясельная группа, ей-богу.