Удивительно и то, что его в каком-то смысле ожидали. Все мы сообщники в ожидании этого рокового сценария, даже если его осуществление вызывает у нас волнение и потрясение. Говорят, что полиция ничего не предпринимала, чтобы предупредить взрыв насилия, но никакая полиция не в состоянии предотвратить это помутнение разума, это коллективное домогательство терроризма.
Подобное событие связано с внезапной кристаллизацией насилия в подвешенном состоянии. Это не есть столкновение антагонистических страстей или враждебных сил. Это — равнодействующая сил бездеятельных и безучастных, часть которых составляют инертные созерцатели телеэкранов. Насилие со стороны хулиганов есть не что иное, как обостренная форма безразличия, которая лишь потому вызывает столько откликов, что играет на губительной кристаллизации безразличия. В своей основе насилие, как и терроризм, не событие, а скорее отсутствие события, принимающее форму взрыва, направленного внутрь:[1] взрывается политическая пустота (а не злоба той или иной группы людей), молчание истории (а не психологическое подавление индивидуумов), безразличие и безмолвие. Таким образом, терроризм не есть какой-то иррациональный эпизод нашей общественной жизни: ему присуща четкая логика ускорения в пустоте.
Терроризм связан и с другой разновидностью логики — с инициативой перемены ролей: зрители (например, английские болельщики) становятся актерами. Они заменяют собой исполнителей главных ролей (футболистов) и под взором средств массовой информации ставят свой собственный спектакль (надо признать, гораздо более завораживающий, чем обычное представление). Не этого ли требуют от современного зрителя? Разве его не просят стать актером и, оставив свою зрительскую инертность, включиться в спектакль? Не есть ли это лейтмотив всякой культуры, связанной с участием зрителя? Парадоксально, но именно в спектаклях такого рода как бы сама по себе материализуется современная гиперсоциальность, которой свойственно принимать участие в чем-либо. Можно сколько угодно сожалеть об этом, но две сотни разбитых кресел на концерте рока есть признак успеха. Где же кончается участие и начинается эксцесс? На самом деле, говоря об участии, умалчивают о том, что его приемлемая форма должна ограничиваться лишь знаками участия. Но так бывает не всегда.
Римляне имели смелость ставить подобные спектакли со зверями и гладиаторами прямо на сцене; у нас же таковое действо происходит за кулисами, случайно, в сопровождении взлома. Мы осуждаем эти представления во имя морали, но всем миром отдаем их на съедение телевидению: именно им были посвящены на телевидении первые несколько минут хит-парада года. Даже Олимпийские игры в Лос-Анджелесе в 1984 году были превращены в гигантский парад, во всемирное шоу, над которым, как в Берлине 1936 года, царила атмосфера терроризма, демонстрирующего свое могущество — мировое спортивное зрелище, возведенное в ранг стратегии холодной войны, полная утрата олимпийских принципов. Как только спортивные принципы оказываются извращенными, спорт можно использовать в любых целях: став парадом престижа или парадом насилия, он постепенно из соревнований и зрелищ превращается в головокружительные цирковые игрища, от которых мутится разум (если пользоваться классификацией Кайуа). Такова общая тенденция нашего общества: системы представительства сменяются системами притворства и помутнения рассудка. Не избежала этой участи и политика.
За трагедией в Эзеле, впрочем, стоит форма государственного терроризма, который выражается не только в запрограммированных действиях (ЦРУ, Израиль, Иран). Существует способ проводить наихудшую, провокационную по отношению к своим же гражданам политику, способ доводить до отчаянья целые слои населения, подталкивая их к ситуации почти самоубийственной; этот способ является составной частью политики некоторых современных государств. Так, миссис Тэтчер сумела отделаться от шахтеров, применив стратегию наихудшего: они кончили тем, что дискредитировали себя в глазах общества. Та же стратегия была применена к хулиганствующим безработным: это выглядело так, как будто она создала из них отряды коммандос, которые намеревалась заслать за границу, разумеется, осуждая их при этом, но грубость, выказываемая ими, наглядно проявлялась и у нее самой при исполнении служебных обязанностей. Эта стратегия расправы, осуществляемая более или менее открыто во всех современных государствах и служащая в основном для алиби в кризисных ситуациях, может привести лишь к таким крайностям, как последствия терроризма, для которого государство отнюдь не является врагом.
С того момента, как государства оказываются не в состоянии нападать друг на друга и заниматься взаимным уничтожением, они почти автоматически обращают взор в сторону своей собственной территории и своего населения, развязывая гражданские или междоусобные войны против естественно сложившихся у себя же отношений (не является ли уничтожение естественных отношений предназначением любого знака, любой значимой и представительной инстанции?).
Во всяком случае, такова неявная судьба политического деятеля, и это прекрасно, хотя и несколько смутно, осознают все представители мира политики. Все мы, сами того не ведая, являемся маккиавелистами благодаря смутному пониманию того, что политическое представительство есть не что иное, как диалектическая фикция, за которой скрывается смертельный поединок, желание обрести власть и погубить противника, и желание это потенциально в состоянии привести человека к гибели или добровольному рабству; всякая власть зиждется на Гегемонии Государя и на Холокосте Народа.
И тогда речь уже не заходит ни о народных представителях, ни о законном монархе; эта политическая конфигурация уступает место дуэли, где нет места вопросу об Общественном договоре, трансполитической дуэли между стремящимися к тоталитарному самоуправлению инстанциями и ироничной, строптивой, агностической, инфантильной массой, которая больше не разговаривает, а ведет переговоры. Это — ипохондрическое состояние тела, пожирающего собственные органы. Неистовую ярость, с которой власти и государства изничтожают свои собственные города, пейзажи, собственное существо вплоть до самоуничтожения, можно сравнить лишь с яростью, с которой прежде уничтожались города, пейзажи и существо врага.
При отсутствии оригинальной политической стратегии (которая, быть может, уже и невозможна), при невозможности разумного управления социальными отношениями государство теряет свою социальную сущность. Оно уже не функционирует в соответствии с политической волей, им управляет шантаж, устрашение, притворство, провокации или показные хлопоты. Оно изобретает политику, в том числе и социальную, которой присущи безразличие и отсутствие эмоций.
Такова реальность трансполитического; за всякой официальной политикой стоит циничное упорство, порожденное исчезновением социального. Хулиганы представляют собой лишь крайность этой политической ситуации, они доводят степень участия до трагической крайности и в то же время осуществляют шантаж в отношении насилия и устранения. То же самое делают и террористы. И то, что нас завораживает в этих действиях вопреки всей нравственной реакции на происходящее, — это доведенная до высшей точки актуальность данной модели, тот факт, что она отражает, словно зеркало, наше собственное исчезновение в качестве политического общества, что безусловно пытаются скрыть политические псевдособытия.
Отзвуком событий в Эзеле стал другой эпизод: в сентябре 1987 года в Мадриде проходил матч на кубок Европы между мадридским «Реалом» и командой Неаполя. Матч проходил ночью, на пустом стадионе, при полном отсутствии публики, что являлось дисциплинарной мерой со стороны Международной федерации — мерой с целью предотвращения эксцессов наподобие тех, что учинили мадридские болельщики на предыдущем матче. Тысячи болельщиков осаждали стадион, но проникнуть туда не смогли. Матч целиком транслировался по телевидению.
