Мы с Прохоровым взлетели после того, как сел разведчик погоды, который «прощупал» прочность облаков и определил надежность всего неба. Нижний край облачности и горизонтальная видимость, по данным разведчика погоды, вполне соответствовали, чтобы выпускать молодых летчиков в первый самостоятельный полет в сложных метеоусловиях. Теперь все зависело от данных самого Прохорова, от тех параметров, которые он выдержит со мной в контрольном полете. Все зависит от него, и только от него. Тут уж, несмотря на мое великое к нему уважение и жалость, хорошей оценки, если он не заслужил, и я не поставлю. В боевой самолет по знакомству не сажают.
Ушла, отпрыгнула назад земля. Но не обрываются ниточки, связывающие тебя с аэродромом, с гарнизоном, с людьми. Они остаются в сознании. Прохоров сейчас не имел права думать ни о чем: ни о ссоре с женой, ни о распрях с командиром эскадрильи. Ни о чем, кроме полета. Сумеет ли он отключиться от всех этих простых земных забот?
Летчик убрал шасси. Вспыхнули красные лампочки на приборной доске.
— Убирайте теперь эмоции, — посоветовал я в шутку, — все внимание приборам.
На самолет плотной стеной двигались облака. Идем, что называется, стенка на стенку. Душа загорается от нетерпения. Справа по курсу выросло большое облако, оно затрепетало, плавно вытянулось, опустилось вниз и исчезло. Пухлый солнечный шар пугливо юркнул в облака. По остеклению фонаря проскользнула рваная тень. Серая вуаль в один миг закрыла кабину. Приборная доска помрачнела. Самолет заколыхался. Прыгучие стрелочки приборов, словно испугавшись, вздрогнули, но, почувствовав твердую руку, снова стали на место. Солнце! Тут проще думать, что оно вообще не существует. «Держи, — мысленно говорю я летчику, — обоймами внимания не расходуй. Чуть зазеваешься, и стрелочки разбегутся, как мыши с тонущего корабля…» Управление не трогаю, руки положил на борта кабины. Если бы летчик оглянулся, посмотрел — обрадовался бы. Но куда там! У него перед глазами приборные стрелочки. А меня он сейчас и в упор не узнает…
Из мохнатой дымной глубины снова ударило медное солнце. В облаках зацвела, зазвенела вода. Вон они, «папахи», беспечно сбитые набекрень! Облака кудрявятся, клубятся вязкими полосками кипящей пены. Лоскутками синего ситчика мелькают клочковатые промоины. Большие капли дождя изредка хлопают о стеклянный колпак и разлетаются вдребезги, кажется, на фонаре они оставляют вмятины, круглые, с острыми зубцами-звездочками. Облака богатые! Мне сейчас так и хочется их потрогать руками, попробовать на вкус. Папахи! Папахи! Каракулевые! Нет, не ради них я везу летчика в облака. Бойца из него настоящего хочу сделать!
На приборной доске в стеклянном круглом окошечке на черном диске медленно поплыла полосатая линеечка по белым цифрам курса. Прохоров вывел самолет на дальнюю приводную радиостанцию, мягко отжал от себя ручку — пошли на снижение. Спина Прохорова изогнулась влево, самолет содрогнулся. На табло погас красный свет и тут же зажегся зеленый: шасси выпущено!
«А эмоции пока держи при себе. Сейчас наступает самый ответственный момент, небо с овчинку покажется.
На посадочном курсе особенно не разгуляешься, тут, как по проволоке, надо на полосу спуститься. Не телепайся, Прохоров, не телепайся…» — предупреждаю мысленно летчика, хотя машину он ведет вполне уверенно.
Истребитель, почувствовав от выпущенных колес лишнее лобовое сопротивление, неудовлетворенно зарычал, лениво опустил нос. «Прибавь обороты», — прикидываю я в уме. И тут же вижу, как стрелка счетчика оборотов пошла на увеличение. «Молодец!» И мне кажется, что мои мысли проникают в его мысли и смешиваются воедино. Да, мы сейчас не существуем отдельно друг от друга, хотя и сидим в разных кабинах.
У меня перед глазами ходуном ходит ручка управления. Она как живая. Немного дрожит. Дрожит от радости, от счастья, наверное. Как мне хочется за нее ухватиться, руки чешутся. Управление сейчас, поди, тугое: до предела натянуты пружины, как нервы перед сложной хирургической операцией. Но трогать управление нельзя. Пусть сам, сам летчик преодолевает натяжения пружин самолета, а не усилия инструктора, который может зажать его в зависимости от настроения. Я и ноги под себя поджал, а хотелось бы их распрямить, вперед вытянуть, подвигать туда-сюда — онемели уже. Но тогда упрешься в педали — самолет раскачается. В моем спокойствии и заключены те таинственные токи передачи искусства вождения самолета вне видимости земли. Это и есть метод «из клюва в клюв».
Хлопья облаков враз свалились с капота. В кабине посветлело. Свежее стало и на душе, будто форточку кто открыл — родная тайга внизу распахнулась широкой панорамой. И вышел Прохоров точно — «градус в градус». Вот тебе и финтифлюшки! Теперь по столбовой дороге, по «пенькам». «Пеньками» летчики называют треугольные щиты, которые поставлены в створе полосы, как большие молочные пакеты. Вон и бетонка — рукой подать, она сейчас маленькая, в тоненькую нитку вытянулась.
Прохоров перевел самолет через лес. Плавно вытянул из угла. Под крылом замелькали черные швы бетонных плит. Летчик вытянул шею на полную длину. Казалось, что у него вот-вот отскочит голова и упадет на колени. Прохорову хотелось завершить этот полет успешной посадкой. Самолет неслышно заскользил по полосе. Летчик снова втянул голову в плечи. Посадил он тоже сам, мне так ни разу и не пришлось вмешаться в управление, приложить усилия к тугим пружинам. Перестали у меня и руки чесаться.
— Чудесно, — сказал я летчику, вылезая из кабины. — Давайте на боевой, видите, вон «двадцатка» стоит. Вас ждет! И в облака, пока нижняя кромка не опустилась.
— Как? Я сам, что ли? — не поверил Прохоров и попытался подняться с катапультируемого сиденья, но его удержали привязные ремни.
— А кто же? Хватит вам на «спарке» летать.
— Вот спасибо, товарищ майор, — как-то виновато произнес летчик, вытирая рукой засохшие губы. — А как там? — неуверенно кивнул он в сторону СКП. — Командир не против?
— Все предусмотрено. Идите на «двадцатку», принимайте ее но всем правилам и по готовности — в небо. Ни пуха ни пера, как говорится! — приветливо бросил я и, еще раз глянув в побледневшее, туго стянутое лямками шлемофона лицо Прохорова, неторопливо спустился по шаткой стремянке.
Я постоял возле самолета. Прохоров все еще сидел в кабине и, уткнувшись в приборную доску, молитвенно шевелил губами. Такой полет ему, наверное, и во сне не снился. Сидя в этой громадине, летчик казался маленьким-маленьким. Прямо молекула. Я ударил носком сапога по лежащему на бетонке камешку и легко пошагал напрямик в направлении стартового командного пункта.
Возле СКП, у винтовой лестницы, облокотившись на перила, стоял старший лейтенант Смирнов. Ноги он расставил широко, точно врос в аэродром. Он читал книгу. На траве лежал маленький транзистор. А рядом, на ящике из-под пушечных снарядов, сидел его ведомый — лейтенант Анохин и глядел в небо с застывшим выражением лица. «Смирнов может, не раздумывая, пройти на самолете у самой земли и завернуть «мертвую петлю». Может отколоть любой смертельный номер, Горы сдвинуть с пути истинного». Про таких часто пишут газеты. Пишут или очень хорошее или очень плохое. Размеры предпосылки к летному происшествию и смысл возможной беды до него доходят только в виде того, что командир на разборе полетов за это «свернет ему шею» — отстранит от полетов, тут вся беда и несчастье. А что сам себе он может свернуть шею — до такого и мыслью не дотрагивается. Анохин — фантазер. Этот способен сделать еще больше, правда, в воображении. Но за Смирновым он пойдет в огонь и в воду. Так я охарактеризовал бы этих летчиков.
На взлет повел свой истребитель, командирскую «двадцатку», лейтенант Прохоров. Гром разнесся по окрестности, заставил вздрогнуть тайгу и само небо. Самолет быстро покинул полосу, и звук, обессилев, упал в широкий распадок между грядами сопок. Этот грохот мне показался каким-то неправдоподобным, неполным и глуховатым, точно слышал я его одними ногами. Видно, в этот миг мне передалась неуверенность Яшина. А Прохоров был уже в небе. Самолет его «врубился» в облака и исчез. Я открыл дверь СКП, где находилась дежурная смена по руководству полетами. Здесь тревожно звонили телефонные аппараты, беспокойно мигали сигнальные лампочки на пультах, резко и отрывисто звучало радио, за стеклянной стенкой солдат-планшетист в наушниках вычерчивал пути истребителей и отмечал их время цифрами. Все это было привычным, знакомым. Но сейчас, когда я давно не был на командном пункте, обстановка брала за живое, волновала. Волновала своей уверенностью, какой-то приподнятой торжественностью. Казалось, что эти люди руководят не полетами самолетов, а вращением нашей планеты. И не будь их — Земля раскололась бы на части.
