— Спасибо, Виктор.

— Мне-то не за что спасибо. Там будешь благодарить. Молодец, в общем. Растешь!

— Стараюсь!

— Сейчас бы, товарищ подполковник, надо было того… Сам понимаешь, да звание не позволяет… Поздно уже…

— Конечно, поздно. Как-нибудь потом.

— Ладно, спи! Спокойной ночи!

Я долго стоял у окна. На небе молодой месяц ковылял сквозь набегающую с севера дымку облаков. Виделись звезды: иные — ярко, а другие маленькими крапинками.

Спать уже не хотелось.

Поезд отходил рано утром. Перед тем как поехать на вокзал, Потанин предложил мне заскочить на аэродром, чтобы встретить зарю, «поднять» солнце и нарвать букет полевых цветов для Али. «Газик» выехал на аэродром, когда в горах и распадках еще разгуливали фиолетовые тени ночи. Но за горизонтом уже угадывался мягкий свет дремотного, только что продирающего глаза солнца. Новый день лез к нам по сопкам и ярам, окольными путями. Машина остановилась возле ангара, похожего на Дворец спорта. Мы вышли из машины и зашагали по широкому полю, усеянному цветами. К прозрачному утреннему воздуху примешивался запах травы, и оттого дышалось свежо и молодо. Потанин остановился, посмотрел на небо, потом на стоящие невдалеке ровными рядами самолеты, одетые в брезентовые чехлы и строго застегнутые на все пуговицы. Поколотил себя по карманам, вытащил пачку «Казбека», раскрыл ее, но тут же снова опустил крышку. Задумчиво произнес:

— Курить-то, наверное, стыдно под таким росным воздухом! — Он улыбнулся и сунул пачку в карман.

Мы вновь двинулись по обочине аэродрома. Я оглянулся. За нами на мокрой траве тянулись два темно-сизых следа. Один ровный — Потанина, другой с зигзагами — мой: я часто шарахался в сторону, завидев красивый цветок.

Вскоре из-за спины островерхой сопки вышло солнышко и окатило край неба, рассыпало по росинкам жаркую медь. На мокрых голенищах сапог заиграли, заискрились светлые блики. Красные саранки, немного обогревшись, подняли нежные головки и, раскрыв коробочки, затаращились вверх, бодро встречая новый день. На такую красоту и ступать боязно. Я рвал цветы, чувствуя ладонями их травяные бодрящие соки и как ошалелый радовался предстоящей встрече с женой. Натерпелся, истосковался, чего уж там!

Потанин сорвал красную саранку.

— Ты погляди, Серега! Вот она жизнь, елкина мать! Растет и растет, и никто ему не помеха! — Широкая улыбка закрыла глаза. А когда он их снова раскрыл, во взгляде у него виделась живая, емкая радость и много, много цветов. «А еще говорит, что природа его эмоций лишила! Всем ты набит до отказа, Потанин!»

Подошли к синему кустарнику, который ровной стеной тянулся до самого ангара.

— Это жимолость, — с каким-то трогательным восторгом сказал Виктор Иванович и погладил ладонью жесткие прутья с лакированными листочками, похожими на лезвия перочинных ножичков. — Сад наш! Про него даже легенда сложена. Вроде бы на этом месте когда-то стояла метеостанция. Рассказывают, что посадил этот кустарник один из первых командиров гарнизона еще до войны. Однажды ему перед началом полетов дежурный синоптик дал хороший прогноз погоды. Но тут из тайги вышел местный охотник из нанайцев и сказал: «Товарища командира, сейчас, как я докурю свою трубку, пойдет сильный тождь. В тайге жимолость шибко пахнет…» Не успел охотник перейти летное поле, как небо заволокло тучами и хлынул проливной дождь. Тогда якобы разгневанный командир полка и приказал убрать эту «контору» и на ее месте разбить сад из жимолости, чтобы точно определять погоду. Сам он скоро уехал на фронт и погиб, а сад его остался. Бережем легенду и сад. Природа — вещь мудрейшая, хотя к услугам жимолости для определения погоды я не прибегаю, больше полагаюсь на Роженцева.

— Ты все-таки решил отпустить его в академию?

— Пусть учится…

Мы долго шли молча, каждый думал о чем-то своем, а в общем об одном и том же — о службе.

— Недавно у меня корреспондент военной газеты был, — нарушил молчание Виктор Иванович. — Долго с ним беседовали. О жизни расспрашивал. Просил биографию рассказать. А какая у меня, к лешему, биография? Не для газеты она. Воевать не пришлось, а у военных людей там вся биография пишется. Вот отцу моему есть что рассказать. Три раза ранен, правительственные награды имеет. От Москвы до Берлина фашистов гнал. Что он повидал в свои тридцать лет, нам и в триста не увидеть. Отец однажды сам признался, что до войны колесного скрипа боялся, а я его тогда и спросил: дескать, чего же на фронт добровольцем ушел? Рассердился. Что же, говорит, если твою хату подпалят, ждать пока ее другие потушат? Вот она, наша русско-крестьянская логика! После войны батя колхоз возглавил. Такой биографией, как у него, и гордиться можно… — Виктор помолчал, подумал. Казалось, что теперь он уже не видел ни зари, ни цветов, перед ним был только отец. — Сейчас же на оборот. — Потанин небрежно откинул на затылок фуражку, усмехнулся. — Отец мной гордится. Когда в отпуск приеду, надену гражданский костюм, чтобы по деревне пройтись, он ворчит: вырядился, мол, пришей кобыле хвост. Не дури… Надень свою полковничью… Вот и получается, что гражданский костюм и надеть негде, я и галстуки завязывать не умею, Выдают-то нам готовенький, с узлом. В гарнизоне я тоже не хожу в гражданском. Люди подумают — замаскировался, спрятался. И без фуражки не могу, в шляпе стыдно, в кепке неудобно.

— Значит, ты в Потанинскую породу пошел, Витька-полковник, — пошутил я. — Да и у тебя ведь правительственные награды имеются. Чего же скромничаешь? Даже еще и медаль за спасение утопающих!

Потанин улыбнулся:

— Тоже запомнил?!

— А как же? Смеялись мы тогда над тобой, потешились втихую. Все-таки за что тебе ее дали? Ты вроде бы и плавать-то не умеешь?

— В том-то и весь интерес, что утюг-утюгом. А медаль вручили. Это когда срочную служил. Был в увольнении. Увидел, на озере девочка с санками под лед провалилась, барахтается в проруби, судорожно ручонками за кромку льда хватается, а лед ломается и ломается. Как тут устоишь? Я выхватил у пацана лыжи и полез к ней. Лед подо мной дышит, прямо лучиками трескается. Жутко! А я ползу. Знаю, что пузыри вместе с ней могу пустить, а ползу. Протянул девочке лыжину. Кое-как выкарабкалась она на лед. Потом лестницу приволокли, веревки побросали. Вытянули нас с ней. Вот мне и медаль! Плавать, и верно, я не умел. В нашей Трофимовке речка такая, что малость штаны засучи — вдоль и поперек прошлепаешь. Но медали-то дают не за умение плавать, а за спасение утопающих.

«Ему было страшно, когда лез по трескучему льду, а мы в училище смеялись над ним — весело было…» — подумал я.

— Так вот, корреспондент и спрашивает: «Если бы вам предстояло пройти этот путь снова, вы прошли бы его, наверное, без колебаний и сомнений?» На кой леший я поперся бы этим путем, отвечаю, если бы можно было кое-что обойти и к цели побыстрее добраться. Теперь-то я уже знаю, где спотыкался, сбивался с ноги, что мне мешало.

Мы снова сели в машину и поехали в гарнизон. Навстречу нам уже гуськом двигались машины, тракторы, скреперы — тянули свою технику труженики аэродрома. «Газик» остановился возле здания штаба. Потанин легко выпрыгнул из кабины, машина покачнулась на рессорах. За ним вышел и я. В глаза бросилось висящее у входа объявление: «Сегодня в 17.00 состоится футбольный матч между командами…»

— Что ж, Сергей Петрович, все-таки сманил я тебя. Командующий дал «добро». Приказ не за горами. Задействую я тебя на полную катушку. Думаю, сработаемся.

— Чего же нам не сработаться?

Я потрогал рукой березку, привязанную белой ситцевой тряпочкой к корявому, обросшему полынью колышку, и тихо сказал:

— Меня, Виктор Иванович, все-таки волнует твой Прохоров. Переведи его лучше в другую эскадрилью. Иногда ведь и хорошие люди могут крепко держаться за свои убеждения, хотя они и ошибочны. Прохоров с Яшиным поссорились над приводной радиостанцией из-за несогласованности действий, а потом Прохоров и стал «телепаться, как цветок в проруби».