Сегодня утром жену в родильный дом отправил. Столько пережить пришлось, да и сейчас еще не улеглись волнений. Поэтому и летать мне не хотелось. Хотелось в город поехать. И возле родильного дома стоять и ждать. Ждать, пока объявят и покажут. Обязательно покажут. Говорят, что там детей могут перепутать. Такие случаи бывают. Глянул в небо. Для других — небо как небо, а для меня — служба: хошь не хошь… Тосковать некогда — пошел к самолету…

В зоне при отработке техники пилотирования завис на петле Нестерова. Висел на ремнях до тех пор, пока вся пыль с пола кабины на фонарь не высыпалась, а потом — мне за ворот комбинезона. Видно, задумался и на вводе в фигуру упустил из виду прибор скорости. А может, перепутал: не на тот прибор смотрел? Петлю размазал и пыль — за шиворот. Не надо с грязными ногами в кабину лазать. Говорил же техник, предупреждал. А-а-а! Жена — разувайся у двери, техник — чисти ноги на лестнице… Правда, жене-то я покоряюсь…

Лихо ввернул в горизонт две бочки, так что земля с небом смешались и пошли мутной штриховкой, наждачным колесом завертелись. Посмотрел на землю. Вот она, родная, — ни конца ни края. Так и манит к себе. Перевернул самолет через крыло и пошел к ней навстречу. Зелеными расплывами местность становится все ярче и ярче. Красивая, а бросается на тебя угрожающе. Пора выводить: земля уже на колени стала, прощения просит. Беру ручку на себя. Земля уходит. И тут сразу чувствуешь, как тебя любовно обнимает небо, обхватывая своими невидимыми лапищами. Сполна оно отдает всю свою сердечную страсть вместе с перегрузками. Вот привязанность — еле отдышался. Посмотрел на часы: время вышло. Доложил по радио, что задание выполнил. Развернулся. Спокойно отжал от себя ручку и перевел самолет на снижение.

Вскоре истребитель вышел в расчетную точку. Слева, под треугольным срезом крыла, окаймленная сопками, темно-зеленым глазом глянула бухта. Ее крутые берега усыпаны белыми домиками, они карабкаются вверх, обгоняя друг друга. Где-то среди них и родильный дом. В нем моя Наташка-ромашка. Повернув голову, забегал глазами по улицам города. Самолет зарыскал носом: дескать, на приборы гляди. На посадочном курсе истребитель особенно ревнив, не любит, когда летчик отвлекается, о чем-то другом думает.

— Это я! Понимаешь, я! — кричу во все горло. Но чувствую, что слова мои не могут вырваться наружу. Напор кислорода бьет из шланга и заталкивает их обратно внутрь, и они глухо плещутся там, перемешиваясь с дыханием. Кислородная диета!

Вот бы сейчас снизиться да пройти над городом! Пусть все знают, что у Наташи муж — летчик-истребитель! От этой мысли сладко засосало под ложечкой, нервная дрожь прошлась по телу, запульсировала в мышцах и зажгла ладони. Но куда там: на аэродроме столько локаторов понаставлено — ни продохнуть, ни повернуться. У локатора схема принципиальная, без души, он переживаний не знает. Заметит и сразу доложит, крапивное семя! Шуму тогда не оберешься. За такой пиратский жест не похвалят. А потом от грохота истребителя могут стекла задребезжать в окнах домов. Детишки напугаются. Да и толку-то что. Так ведь можно и шлепнуться, вроде лягушки-путешественницы. «Это я придумала!» — и вниз головой.

— Высоковато заходите, — послышался в наушниках строгий голос руководителя полетов.

Эти слова сразу приструнили. Желание снизиться как рукой сняло. Уже горизонт косо запрокидывался навстречу. Действительно, размечтался — пока над городом рот разевал, про высоту забыл. Долой воздушные замки! Гони стрелочки приборов на свои места! Истребитель уже подходил к обрезу полосы, а висел еще выше берез. Хотелось побыстрее дернуть назад сектор газа, чтобы разом убрать тягу двигателя, но нельзя. Машина провалится, крылышки у нее маленькие — не удержат без турбины. Прибавляю двигателю обороты, и самолет прижимается к бетонке…

— Зайдите на СКП! требует руководитель полетов.

— Понял, — отвечаю и плотнее прижимаюсь к бронеспинке. По телу проходит неприятный холодок. Руководитель полетов зря к себе вызывать не станет. Делать ему, что ль, нечего? Кликнул — значит внушение пожелал сделать или вообще от полетов отстранить. Есть такой неписаный закон в авиации. «Извини — подвинься» он называется: слетал плохо — поди подежурь по полетам. Постой на старте да посмотри, как другие летают. Десять посадок увидел — одну свою сделал.

Заруливаю свой истребитель в ряд с другими. Подбегает техник-лейтенант Ожигов:

— Как машина, командир?

— Погоди, говорю, — потом.

Сажусь на попутный тягач и мчусь к руководителю полетов.

Осторожно открываю дверь. Подполковник Малинкин поворачивается на крутящемся стуле. В руке микрофон, похожий на молоток. Глаза у комэска добродушные. Я замечаю: у него на столе лежат карандаши — все целенькие. Если что не так — он их ломает.

— Надо, Шариков, за высотой посматривать, — говорит он спокойно.

Молча киваю. Жду. Не за этим же он вызывал? Малинкин вдруг встает и, положив на стол «молоток», протягивает мне ладонь-сковородку:

— Поздравляю с сыном!

— Олежка, значит?

— Олежка или Ивашка, вам виднее, а что мальчик — это точно. Подполковник Торопов сейчас по телефону звонил. Поздравить велел.

В динамике что-то пробурчало. Лицо Малинкина стало суровым. Вначале посерьезнели глаза, потом — губы. Он повернулся к широкому окну. Сверху хорошо было видно, как по белой в клеточку рулежной дорожке медленно поплыла серебристая стрелочка. Подполковник обвел взглядом аэродром. Это был взгляд предосторожности. Нажал кнопку микрофона:

— На взлетную…

Руководитель полетов — это дирижер. Только «легкой музыки» у него не бывает, мелодии подчас недоходчивые и формы же простые. Слева от руководителя, у планшета, — дежурный штурман. Он настраивает самолеты в воздухе на нужный курс и лад, чтобы все шло как по нотам.

Малинкин внешне спокоен. Он как кремний, готовый в любую минуту высечь искру — принять нужное решение, посоветовать летчику, попавшему в сложное положение. Это умный советчик, тонкий критик, быстро ориентирующийся в любой воздушной обстановке.

Спокойствие его кажущееся. Ведь и дирижер оркестра на первый взгляд всего лишь машет руками. Небо не раз пытало Малинкина, но он не спешил перед ним «раскалываться», горячку пороть он не любит. В спокойствии — надежность и сила Малинкина. И естественно, что с жим и небо считается, потому что на таких людях весь мир держится. Я часто ловлю себя на том, что подражаю Малинкину, но получается это у меня пока слабо.

Мои плечи обхватил дежурный штурман капитан Савельев. И так стиснул, что косточки хрустнули: где любовь, там и перегрузки.

— Поздравляю, старик, небось и ждал мальчугана!

— Сына, конечно! — гордо заявил я, уже забыв, что говорил утром.

Истребитель оторвался от земли. В небе длинной струей забегал огонь. Самолет, поджав под себя шасси, свечой пошел ввысь. Громовые раскаты заскакали по сопкам и растаяли далеко в тайге.

— Ну что раскудахтались! Шариков! — повернулся Малинкин, лицо его опять повеселело. — В город катите. Подполковник Торопов вам уже «газик» прислал. Внизу стоит. — Комэск тряхнул рыжей шевелюрой и снова уставился в широкое окно.

Я было ринулся к двери, но капитан Савельев остановил:

— Шлемофон сними, в город так не поедешь.

— Так фуражка моя в домике дежурного.

— Мою возьми.

Бросив шлемофон на штурманский стол, я схватил фуражку и побежал вниз по лестнице. Великовата фуражка, на уши садится. Не на свадьбу — сойдет! Внизу меня остановил врач полка майор медицинской службы Тарасов.

— Завтра утром пойдете в барокамеру, Шариков. У вас срок вышел, — строго предупредил он.

— У меня сын, товарищ майор! — похвастался я.

— Что сын? — не понял он, пугливо уставившись на меня своими стеклянными кругляшками.

— Как что? Сын родился!

— A-а! Ну это хорошо, — не моргнув глазом, согласился Тарасов и, опомнившись, добавил: — Поздравляю… Смотрите у меня, чтобы без опозданий и… — неумело щелкнул он пальцами по двойному подбородку, — без этого самого. Вечером проверю.