— Мы не желаем, вести переговоры с герцогом Мекленбургским узурпировавшим принадлежащий нам по праву престол! — заявил он послам, присланным из Москвы. — Томящихся в плену благородных шляхтичей, мы намерены освободить силой нашего победоносного оружия, а что касается русских бояр и патриарха Филарета, то они не пленники, а наши подданные, находящиеся в гостях у своего сюзерена! Так что его королевскому высочеству герцогу Иоганну Альбрехту, нет нужды беспокоиться об их судьбе. Как только мы вступим в Москву, и я коронуюсь, эти знатные господа смогут вернуться.

Старший из послов, думный дьяк Родион Ртищев, внимательно выслушал перевод речи королевича и вздохнул: — "дескать, на нет и суда нет"! Поклонившись, он собрался было уходить, но Владислав еще не закончил:

— Кроме того, мы весьма огорчены лживым обычаем оного герцога, распространять всякого рода небылицы.

— Это, про какие же небылицы толкует королевич, — насторожившись, спросил дьяк у толмача, который немедленно перевел вопрос.

— Мы говорим о лживых публикациях распространяемых герцогом в Европе! — Пояснил Владислав и по его знаку слуги принесли большой лист бумаги и расстелили его на столе.

Повинуясь знаку, Ртищев подошел и внимательно посмотрел на него. Половину листа занимала красочная картинка, изображавшая хмельную компанию, состоящую из шляхтича, ксендза и чёрта, дружно выпивающих. На заднем плане горела церковь, а вокруг лежали трупы женщин и детей. Ниже шел текст, но и без него было ясно, что происходит.

— Чего там написано под лубком? — спросил дьяк, опасливо покосившись на королевича.

— Что ляхи чёрту душу продали, — отвечал ему толмач, — по-немецки, латыни, да еще кажись по-аглицки.

Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, а после нескольких компаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках нашел себе дело в посольском приказе.

— Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? — велел Ртищев.

Вообще-то, думный дьяк, как и многие во время смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Однако одному в таком деле как посольство без товарища трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.

— Ясновельможный пан посол, — велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, — выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже что на них написано.

— Врет, каналья! — прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.

— Более того, — продолжал толмач, вероятно смекнувший, что говорит фаворит королевича, — в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.

— Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, — саркастически воскликнул пан Адам.

— Чего он там лопочет? — тихонько спросил дьяк.

— Говорит, де, что государь наш мог это написать.

— Тьфу ты басурманин, — чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев, — Ивану Федоровичу, что, делать больше нечего как всякую неподобь малевать?

— Ясновельможный пан посол, — снова начал Лопатин, — говорит, что наш государь, превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!

— Ну, это еще ничего не значит, — вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, — у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!

— Чего он там шипит то? — тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, — вот же язык у людей шипят будто, прости господи, полозы!

— Да, хвалит царя нашего, — пояснил толмач, — сказывает, разумен больно.

— Что есть — то есть, — довольно закивал Ртищев, — ты скажи ему, что он еще и миролюбив и хочет решить все полюбовно. Дескать, мы вас не знаем, и вы нас не видели. Вот вам бог, а вот и порог! Пусть только пленных вернут.

— Ясновельможный пан посол, — начал было Лопатин, но Казановский перебил его:

— Послушай, как там тебя, ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!

— Чего он там толкует?

— Ругается, — невозмутимо пожал плечами толмач, — сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!

— Как обычно, значит, — вздохнул дьяк, — ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.

— Государь, — обратился тем временем к Владиславу Казановский, — московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.

— Но это же послы, — возмутился, было, королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.

— Нет, это ваши подданные, — возразил ему шляхтич, — они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.

— А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, — улыбнулся Владислав.

— Для вашего величества я могу быть, кем угодно! — поклонился фаворит.

— Скажи королевичу, что неладно делает! — воскликнул посол.

— Я же говорил, что ты все понимаешь! — с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановкий.

Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.

— Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? — без предисловий начал Ходкевич.

— Мы полагаем, что они шпионы, — начал, было, Казановский, но гетман прервал его:

— Молодой человек, я разговариваю с королевичем!

— Я совершенно согласен с паном Адамом, — поспешил заступиться тот за своего любимца, — кроме того они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.

— А какая разница?

— Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.

— Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, — задумчиво сказал Ходкевич, — однако герцог Иоганн Альбрехт имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.

— А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?

— Наглая ложь! — отрезал гетман, — Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.

— Меня тоже оскорбляют подобные пасквили! — Поджал губы Владислав, и кивнул на продолжавшую лежать на столе прокламацию.

Ходкевич машинально глянул на листок и отметил про себя, что самые скабрёзные картинки королевичу не показывают.