Сам по себе факт этот говорит немного без следующего замечания: начиная с девятой тетради, Пушкин как бы неожиданно, разом переходит на бумагу №41 с водяным знаком “А Г 1834”, которую наиболее интенсивно использует в том же, 1834 году, и частично в 1835-ом. Так, например, на ней написаны черновик письма к Бенкендорфу ²⁰¹ от 23 ноября 1834 года, а также известные “Замечания о Пугачевском бунте” ²⁰² . С 21-й тетради поэт начинает постепенный переход на новую бумагу - в ней появляется лист “<А>Г18<..>” № 139, предположительно 1833 года. Затем следует тетрадь состоящая из 8 листов бумаги № 41 “А Г 1834”; 4-х листов бумаги № 40 “А. Гончаровъ 1834” и 6-ти - бумаги № 38 “А. Гончаровъ 1833”. С 23-й тетради использование бумаги № 41 “А Г 1834” прекращается, и вплоть до 30-й рукопись пишется на оставшихся двух видах, с существенным преобладанием последнего, на котором Пушкин в результате и заканчивает свою работу. Бумага № 40 “А. Гончаровъ 1834” применялась поэтом в 1835 - начале 1836 годах

119

при написании прозаических отрывков “И ты туг был” ²⁰³ , “От этих знатных господ” ²⁰⁴. Сведений о бумаге № 38 “А. Гончаровъ 1833” крайне мало. Известно, что Пушкин пользовался ею при написании записки об Аристове ²⁰⁵ к материалам по “Истории Пугачева” предположительно в 1833-1834 годах.

Если следовать утверждению Попова, что “История Петра” писалась Пушкиным в течении одного 1835 года, то палеографический анализ ее скорее настораживает, чем соответствует наблюдениям исследователя. Расширение же временных рамок пушкинской работы в большей степени соответствовало бы решению возникшей проблемы.

Существующее нарушение в порядке заполнения рукописи можно объяснить одним - случайным соединением двух различных редакций “Истории Петра”. Предположим, Пушкин закончил первую из них в декабре 1835 года, о чем свидетельствует дата, поставленная поэтом в конце рукописи, и начал новую, в январе 1836 года, уничтожая по мере переработки предыдущий вариант. Так он поступал и с “Историей Пугачева”. Жуковский после смерти Пушкина, готовя “Историю Петра” к публикации, естественно, соединил обе редакции в единый текст.

На сегодняшний день нет никаких оснований относить даты, проставленные в первой и третьей тетрадях “Истории Петра”, к 1835-му, а не к 1836 году. В пользу последнего варианта говорит только то, что он не заставляет игнорировать пушкинские письма к жене. Кроме того, ему можно найти косвенное подтверждение в структурной организации самой “Истории Петра”.

Так, первые тетради “Истории Петра” охватывают целые периоды в жизни реформатора: “1672-1689”, “1695-1698”, “До 1700 (от казни стрельцов)”, “1700” ²⁰⁶ , “1701-1702”. Но, начиная с “1703” года, Пушкин строго следует погодной разбивке, очень напоминающей начальный этап его работы над “Историей Пугачева” (только там, как отмечалось, разделение шло по месяцам). Лишь в конце рукописи, то есть перед непосредственной близостью новой редакции, поэт как бы

120

возвращается к поэтапному делению - “1724-1725”. Объясняется это, вероятно, тем, что, постепенно знакомясь с историческими материалами и уже в целом представляя их характер и объем, Пушкин решил идти по пути выделения наиболее ярких, ключевых событий в жизни и деятельности Петра.

С точки зрения текстологического анализа резкой, внешне очевидной, разницы между двумя редакциями нет, поскольку в обоих случаях речь шла об одном и том же историческом материале. Мысль о том, что Пушкин изначально “конспектировал” Голикова, не верна, не только потому, что она противоречит творческому духу поэта. В рукописи достаточно ясно отражено критическое отношение Пушкина к автору “Деяний”. Согласиться можно только с одним - первая редакция “Истории Петра” должна была носить предварительный характер, написанный поэтом “про себя”. Смысл повторной редакции заключался не столько в необходимости дополнений, сколько в изменении характера подачи материала, в переориентировке его на читателя. При этом возникали новые вопросы и редакторские уточнения. На первом этапе работы были естественны вставки: “...касательно высылки дворян.<ина> Головнина - (чем дело кончилось? и кто был сей Головнин?)” (Х,182); “24 янв.<аря> издана табель о рангах (оную изучить) (...) Петр создал должность генерал-прокурора (изучить) ” (Х,257); “Что было их преступление? Одна ли непослушность и высокомерие? Должно исследовать” (Х,273 ). Когда Пушкин обращается к Голикову, он просто указывает том и страницу, не называя фамилии, поскольку отлично знает о ком идет речь.

В новой редакции ссылки на других авторов становятся полноценными, а самому тексту придается вид объективного исторического повествования, что видно уже по первым страницам рукописи: “Стралленберг и “Рукопись о зачатии” повествует, что царица, едучи однажды весною в один монастырь, при переправе через разлившийся ручей, испугалась и криками своими разбудила Петра, спавшего у ней на руках. Петр до 14 лет боялся воды. Князь Борис

121

Алексеевич Голицын, его обер-гофмейстер, излечил его. Миллер тому не верит” (Х,10). Излишне напоминать, что эти сведения есть и у Голикова, но Пушкин очередной фразой отводит подозрение в компилятивности своей работы: “Голиков прибавляет следующие подробности и объяснения...” (Х,23), - и далее следует выдержка. Таким образом, устанавливается водораздел между собственно пушкинским и голиковским текстом. Но уже в тетради за “1706г.(до 5 июля)” поэт делает ссылки, которые говорят о тесном сближении его труда с “Деяниями”: “Сюда относит Голиков свои показания о жестокости шведов за в 1704 году и проч. Ч. 11-254” (X, 95) или “Здесь Голик.<ов> <дает> подробное описание всему, что Петр в 28 дневное пребывание свое в Минске сделал, стр. 259-295 ” (X, 96). Теперь читателю или Пушкину обязательно нужно было иметь под рукой Голикова, чтобы справиться о характере содержащихся в ссылке сведений. Затем поэт и вовсе, как отмечалось, перестает делать полноценные сноски, понятные читателю.

Изменяется и принцип подачи материала. На смену повествовательной манере изложения приходит стиль, свойственный заметкам разного рода, - отдельные фразы и несогласованный текст: “Валмер, Трикат, Кригедербен, Гемелтлай etc, взяты и разорены. В Мариенбурге взята Катерина, в последствии императрица” или: “Из Арханг.<ельска> писал Петр к Апраксину, уведомляя его о спуске фрег.<атов> и о строении корабля св. Илии, посылает собственноручный чертеж Таганрожской гавани, уведомляет, что Автон.<ом> Головни набрал вольницы-2,330, а жен, детей и стариков их (4,390 ч.) отправил на Воронеж. (Петр повелевает Апраксину их упокоить.) Корабли приказывает вывести на Дон, торговлю таганрожскую устанавливает, советует подкупить турецких чиновников, ибо пистоли и в Европе много пользуют. По жалобе Ная на виц-адмирала (?) повелевает Наю не находиться в ведении в.<ице>-адм.<ирала>-etc, etc, (от июля 5, 27 и авг.<уста> 5. Одно без числа)” (Х,63).

В дальнейшем текст, действительно, строится на выдержках из писем Петра, и производит впечатление конспекта, хотя отбор

122

существует, о чем еще пойдет речь. Пушкин как бы изнутри наблюдает жизнь реформатора, стараясь определить свое отношение к нему, при этом совсем забывая о читателе. Трудно поверить в то, что начав с обстоятельного, объемного повествования, поэт мог сознательно перейти к заметкам “про себя”. Естественней предположить обратное, тем более, что для этого есть основания.

Косвенное подтверждение тому можно найти и в истории создания “Пира Петра Первого”. Если бы Пушкин работал над Введением в 1835 году, как утверждает Попов, то, во-первых, дистанция между написанием “Пира” и фрагментом из Введения “Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему ст элу и пушечной пальбою праздновал с ними свое примирение (Ломоносов)” (Х,7) -возрастала бы до года, а во-вторых, между ними встала бы другая запись из тетради за “1714 год” о тех же событиях, но изложенных под несколько иным углом: “С другими Петр примирился, празднуя их помилование пушечной пальбою, etc, etc.” (Х,211). Очевидно, что во втором случае Петр празднует “их помилование”, а не “свое примирение”. Учитывая изменения, происходящие в пушкинском мировоззрении, правильнее предположить развитие мысли поэта от “их помилования” к “своему примирению”, а не наоборот. Во всяком случае “Пир” выдержан в этом направлении (“Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагам”). Все становится на свои места, если согласиться с тем, что Введение написано в начале 1836 года, тогда оно по времени и по смыслу совпадает с “Пиром Петра Первого”.