Отец зевнул и сказал:

– Я начинаю понимать. Как гласит пословица: «Угостили вкусненьким и выгнали взашей».

– Да. Этот человек отведал, что такое Ночь Возможностей, и теперь жаждет ее повторения. Он просит и молит о ней, и тут приходят наемники и мучают его, пока он не пообещает сделать все, что угодно. Тогда ему дают задание – уничтожить какого-нибудь врага мусульманской веры, украсть или ограбить, чтобы наполнить богатствами сундуки Старца, устроить засаду неверным, вторгнувшимся на земли Мулекта. Если он выполнит это задание успешно, его наградят еще одной Ночью Возможностей. И так повторяется после каждого следующего дела, которое угодно Аллаху.

– А на самом деле каждая из этих волшебных ночей, – скептически заметил отец, – не что иное, как наваждение, вызванное наркотиками. Вот уж воистину – Вводящие в Заблуждение.

– О неверный! – возмутился старик. – А скажи, можешь ты поклясться своей бородой, что способен различить память о восхитительном сновидении и память о том, что произошло в действительности? Ведь и то и другое существует лишь в твоих воспоминаниях. Рассказывая о чем-либо кому-нибудь, как ты докажешь, что произошло, когда ты бодрствовал, а что – когда ты спал?

Дядюшка Маттео учтиво ответил:

– Я непременно дам вам знать завтра, что видел во сне, потому что теперь я уже совсем засыпаю.

Он встал, сладко потянулся и зевнул во весь рот.

Непривычно было так рано ложиться спать, но мы с отцом тоже зевали, поэтому все втроем последовали за Красой Божественной Луны, который повел нас вниз в большой зал. Из-за того, что мы были единственными гостями, он выделил каждому по отдельной комнате, сравнительно чистой, со свежей соломой, настеленной на полу.

– Это очень удобно, – сказал он. – Теперь храп одного не побеспокоит остальных и ваши сновидения не перепутаются.

Тем не менее мой сон оказался достаточно запутанным. Я спал, и мне снилось, что я пробудился и обнаружил, что нахожусь, подобно наемнику Вводящих в Заблуждение, в саду, похожем на мечту: он был полон таких цветов, которых я ни прежде, ни после того никогда не видел. Среди залитых солнцем цветочных клумб сновали танцовщики, такие неправдоподобно красивые, что невозможно было определить, которые из них девушки, а которые – юноши. Будучи спросонья вялым, я присоединился к танцующим и обнаружил, как это часто бывает во сне, что каждый мой шаг, каждый скачок и вообще каждое движение оказывались невероятно медленными, как если бы воздух стал кунжутным маслом.

Эта мысль была настолько отвратительна – даже во сне я помнил свой печальный опыт с кунжутным маслом, – что залитый солнцем сад тотчас же превратился в заросший кустарником коридор дворца, в котором я догонял танцующую девушку, чье лицо было лицом госпожи Иларии. Однако когда она сделала пируэт и исчезла в комнате, а я последовал за Иларией в единственную дверь и настиг ее там, лицо женщины вдруг постарело, покрылось наростами, пятнами и седой рыжей бородой, напоминавшей лишайник. Низким мужским голосом она сказала: «Шолом алейхем!» Теперь я уже был не в покоях дворца или же в спальне караван-сарая, но в темной тесной камере тюрьмы Вулкано в Венеции. Старый Мордехай Картафило вопросил:

– О впадающий в заблуждение, неужели ты никогда не уразумеешь, что красота кровожадна и убийственна? – И дал мне съесть квадратик белого печенья.

Оно оказалось таким сухим, что у меня запершило в горле. Затем я почувствовал тошноту. Позыв на рвоту был таким сильным, что я проснулся – на этот раз уже по-настоящему – в комнате караван-сарая и обнаружил, что тошнота мне вовсе не приснилась. Очевидно, баранина, которой мы поужинали, оказалась несвежей, поскольку я чувствовал себя почти больным. Я выполз из-под одеяла и как был, босой и раздетый, помчался в непроглядной тьме по коридору в маленькую заднюю комнатку с дыркой в земле. Я наклонился над ней; мне было слишком плохо, чтобы отшатнуться от зловония или испугаться, что демон-джинн может подняться из глубин и схватить меня. По возможности бесшумно я извергнул из себя зловонную зеленую массу, и на глазах у меня выступили слезы. Постепенно дыхание восстановилось, и я спокойным шагом отправился обратно. Проходя по коридору мимо двери, ведущей в комнату, которую отвели для дяди, я услышал какое-то бормотание.

Как раз в этот момент голова у меня закружилась, я привалился к стене и прислушался к шуму. Вот странно: частично он состоял из храпа моего дядюшки, а частично из слов, произносимых тихим шепотом. Я удивился, как это он может храпеть и говорить одновременно, и прислушался более внимательно. Слова произносили на фарси, поэтому я не все понимал. Но потом кто-то вдруг заговорил громко и удивленно, и я четко разобрал:

– Чеснок? Неверные притворяются купцами, но у них с собой лишь никудышный чеснок?

Я дотронулся до двери, которая оказалась незапертой. Дверь отворилась легко и совершенно бесшумно. Внутри двигался маленький огонек, и когда я пригляделся, то смог разглядеть, что это была слабая лампа в руке Красы Божественной Луны, а сам он нагнулся над седельными вьючниками дяди, сложенными в углу комнаты. Хозяин, по-видимому, искал, что у нас можно украсть: он открыл вьюки, обнаружил драгоценные стебли шафрана, но по ошибке принял их за чеснок.

Я был скорее удивлен, чем рассержен, поэтому придержал язык; мне хотелось посмотреть, что он будет делать дальше.

Все еще продолжая бормотать и высказывать вслух предположения, что неверный, возможно, взял кошелек и по-настоящему ценные вещи с собой в постель, старик робко приблизился к кровати и свободной рукой принялся тщательно ощупывать под одеялом дядю Маттео. Тут он, видимо, на что-то натолкнулся, потому что снова от удивления заговорил громче:

– Во имя девяноста девяти достоинств Аллаха, да этот неверный прямо как настоящий жеребец.

Несмотря на то что я все еще неважно себя чувствовал, я чуть не захихикал. Дядя тоже улыбался во сне, как будто наслаждался ласками.

– У него не только необрезанный длинный zab, – продолжал изумляться вор, – но также – хвала Аллаху за ту необыкновенную щедрость, которую он проявляет даже по отношению к недостойному, – два комплекта яичек!

Тут я уже и вправду было захихикал, но в следующую минуту мне стало совсем не до смеха. В свете лампы я увидел яркий блеск металла: старик вытащил из своего халата нож и поднял его. Я не знал наверняка, намеревался ли он отсечь zab моего дядюшки, отрезать его многочисленные мошонки или перерезать бедняге горло, но не стал дожидаться, чтобы это выяснить. Я шагнул вперед, размахнулся и сильно ударил вора кулаком по шее. Я ожидал, что удар выведет из строя этого престарелого замухрышку, но тот был не настолько хрупким, как казался с виду. Старик повалился на бок, но быстро перевернулся, словно был акробатом, вскочил с пола и замахнулся на меня ножом. Скорее в силу случайности, чем благодаря своей ловкости, я все-таки поймал его за кисть. Я вывернул ему руку, отобрал нож и тут же воспользовался им. На этот раз старик все-таки упал и остался лежать, издавая стоны и что-то бормоча. Схватка была быстрой, но совсем не тихой, однако дядя все еще продолжал мирно спать и улыбаться во сне. Повергнутый в ужас тем, что только что совершил, равно как и мыслью о том, что могло произойти, я чувствовал себя страшно одиноким и ужасно нуждался в дружеской поддержке. Дрожащими руками я начал трясти дядю Маттео, мне пришлось как следует потрудиться, чтобы привести его в чувство. Я понял наконец, чем объяснялись мое плохое самочувствие и на редкость отвратительный вкус пищи во время ужина: в нее был добавлен бандж. Мы бы все умерли во сне, если бы я не проснулся от кошмара и не изверг из себя наркотик.

Наконец дядя неохотно начал просыпаться. Он улыбался и бормотал: – Цветы… танцовщицы… пальцы и губы, играющие на моей флейте… – После этого он заморгал и воскликнул: – Dio me varda! Марко, это ведь был не ты?

– Ну ясное дело, нет, дядя Маттео, – ответил я, от волнения переходя на разговорное венецианское наречие. – Вас только что чуть не кокнули. Нам надо поскорее уносить ноги. Пожалуйста, просыпайтесь!