– Это gulsa’at, – произнес чей-то голос, который тоже показался мне сладким.

Я обернулся и увидел хорошенькую юную шахразаду, позади нее стояла старая бабка. Шахразада продолжила:

– Gulsa’at – это цветочные часы. В твоей стране наверняка есть солнечные и водяные часы, чтобы показывать время, не так ли?

– Да, шахразада Магас-мирза, – ответил я, позаботившись при обращении назвать девушку полным титулом.

– Ты можешь называть меня Мот, – сказала она с нежной улыбкой, которая была видна сквозь ее прозрачную чадру. И показала на gulsa’at. – Эти цветочные часы тоже говорят нам, который час, однако их нельзя заводить, да и переводить на них стрелки тоже невозможно. Каждый вид цветов, растущих в этом круге, раскрывается в определенное время дня или ночи и закрывается ровно через час. Они все подобраны специально и посажены здесь в нужной последовательности, а потому – видишь? – молча объявляют каждый из двенадцати часов, которые мы отсчитываем от заката до заката.

Я дерзко заметил:

– Gulsa’at так же красивы, как и вы, царевна Мот.

– Мой отец шах получает удовольствие от измерения времени, – сказала она. – Вон там дворцовая мечеть, в которой мы совершаем молитвы, но это еще и календарь. На одной из стен мечети есть отверстия, так что солнце по очереди освещает их каждый рассвет и показывает, который сейчас день и месяц.

Что-то похожее случилось, когда я робко начал обходить девушку и лунный свет прошел через ее просвечивающий наряд в нежное тело. Старая бабка, тут же догадавшись о моих намерениях, злобно оскалилась на меня.

– Вон там, далеко, – продолжила царевна, – anderun – гарем, где живут все остальные жены и наложницы моего отца. У него их больше трех сотен, и таким образом, если он захочет, то может иметь почти каждую ночь новую женщину. Однако он предпочитает мою мать – первую жену, – если только та не болтает всю ночь напролет. Вот так, отец берет к себе в постель других женщин, только когда хочет хорошенько выспаться.

Глядя на освещенную луной фигурку шахразады, я почувствовал, что мое тело снова возбудилось так же живо, как это произошло с ним во время shampna. Я порадовался, что на мне не было обтягивающих венецианских чулок, ибо тогда моя выпуклость была бы видна самым постыдным образом. Одетый же в просторные шаровары, я мог не опасаться разоблачения. Однако царевна Мот, должно быть, что-то почувствовала, поскольку, к моему огромному изумлению, она заявила:

– Ты желаешь взять меня к себе в постель и сделать zina, не так ли? Я долго заикался и запинался, пока наконец не смог произнести:

– Послушайте, шахразада, вы не должны так говорить в присутствии своей благородной бабушки! Я полагаю, что она ваша – я не мог

подобрать подходящего слова на фарси, поэтому сказал по-французски, – ваша дуэнья?

Шахразада сделала легкомысленный жест.

– Старуха глуха, как эти gulsa’at. Не обращай внимания, только ответь мне. Ты бы хотел засунуть свой zab в мой михраб?

Я сглотнул и сделал глубокий вдох.

– Едва ли я могу быть столь дерзким в отношении столь благородной особы…

Она кивнула головой и живо произнесла:

– Полагаю, это вполне можно устроить. Нет-нет, только не пытайся заигрывать со мной. Бабушка может увидеть, хоть она и глухая. Мы должны быть осмотрительными. Я попрошу у отца дозволения сопровождать гостя, пока ты здесь, и показать тебе достопримечательности Багдада. Я могу быть хорошим проводником по этим местам. Сам увидишь.

С этими словами девушка отправилась обратно во дворец по залитому луной саду, оставив меня потрясенным и дрожащим. Я мог бы даже сказать – трепещущим. Когда я доковылял до своей комнаты, Карим уже ждал меня, чтобы помочь мне снять незнакомую персидскую одежду. Он рассмеялся, выразил свое восхищение и сказал:

– Конечно, теперь-то вы позволите мне, молодой мирза, закончить расслабляющую shampna! – Он налил себе в ладонь миндального масла и мастерски проделал процедуру. Как только все закончилось, я почувствовал слабость и провалился в сон.

На следующий день я проспал допоздна, то же самое произошло с дядей и отцом, поскольку накануне их беседа с шахом Джаманом затянулась до глубокой ночи. Пока мы вкушали завтрак, принесенный слугами в наши покои, дядя с отцом рассказали мне, что склоняются к тому, чтобы принять предложение шаха отправиться морем до Индии. Но сначала надо было удостовериться, насколько это возможно. Каждый из них решил отправиться в один из портов Персидского залива – мой отец в Ормуз, а дядя в Басру – и поискать, как предложил шах, капитана какого-нибудь арабского торгового судна, который согласится взять на борт венецианских торговцев-конкурентов.

– Когда мы все разведаем, – сказал отец, – то снова вернемся в Багдад, потому что шах хочет, чтобы мы отвезли от него великому хану множество подарков. Так что ты, Марко, можешь отправиться с кем-нибудь из нас к заливу или дожидаться нашего возвращения здесь.

Моментально вспомнив о шахразаде Магас – а у меня хватило здравого смысла не упоминать о ней, – я сказал, что лучше останусь и воспользуюсь пока возможностью получше познакомиться с Багдадом.

Дядя Маттео заворчал:

– Так же хорошо, как ты познакомился с Венецией, когда мы были там в последний раз? Да уж, наверняка не много найдется венецианцев, которые знают тюрьму Вулкано изнутри. – И спросил брата: – По-твоему, это благоразумно, Нико, оставлять этого malanoso[127] одного в чужом городе?

– И вовсе даже не одного, – запротестовал я. – У меня есть слуга Карим и, – я снова воздержался от упоминания о царевне Мот, – и целый дворец стражников.

– Они подчиняются только шаху, – возразил отец. – Если ты снова попадешь в неприятности…

Я возмущенно напомнил ему, что совсем недавно спас их обоих, избавив от участи оказаться зарезанными во сне, и что они похвалили меня за это и сами предложили отправиться дальше с ними, и…

Отец безжалостно перебил меня старинной пословицей:

– Лучше видно то, что произошло, чем то, что произойдет. Мы не собираемся ставить над тобой надсмотрщика, мой мальчик. Но, думаю, неплохо бы купить тебе раба, который стал бы твоим личным слугой и присматривал бы за тобой. Отправимся-ка на базар.

Меланхоличный визирь Джамшид сопровождал нас на случай, если вдруг возникнут проблемы с языком. По пути он объяснил значение нескольких забавных вещей, которые я видел в первый раз. Например, разглядывая мужчин на улицах, я заметил, что персы не позволяют своим иссиня-черным бородам седеть с возрастом. У всех пожилых мужчин, которых я здесь встречал, они были яркого розовато-оранжевого цвета, как ширазское вино. Джамшид сказал мне, что это делается с помощью краски, получаемой из листьев кустарника, который называется хна; она также широко используется женщинами как косметическое средство и извозчиками, чтобы приукрашивать лошадей. Следует заметить, что лошади, которых запрягают в Багдаде в повозки, совсем не те прекрасные арабские скакуны, на которых ездят верхом. Это крошечные пони, не больше мастиффов, правда очень симпатичные, с блестящими гривами и хвостами, окрашенными в яркий розовато-оранжевый цвет.

На улицах Багдада также попадалось множество чужеземцев. Некоторые были одеты в западные одежды, да и лица у них были такие же, как у нас, – если бы не загар, их можно было бы назвать белыми. Попадались здесь также люди, у которых лица были черные, у других коричневые – какого-то желтовато-коричневого оттенка – и еще было множество лиц, больше всего напоминающих дубленую кожу. Это были монголы из войска завоевателей, которые размещались в крепости; все они были одеты в доспехи из блестящей кожи или в металлические кольчуги и презрительно рассекали толпы на улицах, отпихивая тех, кто вставал у них на пути. На улицах встречалось также немало женщин, и тоже самой разной внешности. У персиянок лица были лишь слегка прикрыты, а некоторые и вовсе не носили чадры, что, признаться, странно для мусульманского города. Но даже в свободомыслящем Багдаде женщины не ходили одни: независимо от расы или национальности, все они шли в сопровождении одной или нескольких прислужниц или же огромного безбородого мужчины.