Друг моего брата пару лет назад работал в Украине советником у одного из местных политиков, который вроде бы не имел никакого отношения к криминальному обезглавливанию своих конкурентов. Он познакомил меня с молодой женщиной, Оксаной, получившей образование в Соединенных Штатах, бегло говорящей по-английски и вообще совершенно замечательной. Она согласилась быть моим гидом во время этой поездки. На второй день моего пребывания в Киеве мы должны встретиться, сесть на поезд и отправиться в Коломыю, родной город Оксаны, расположенный на западе страны. Самостоятельно мне предстоит только добраться из аэропорта в гостиницу «Турист» на левом берегу Днепра, рядом со станцией метро «Левобережная», каким-нибудь образом добыть себе пищу и прожить в Киеве один день и одну ночь, не став жертвой ДТП или жуликов и не свалившись в какой-нибудь люк.
Снотворное, похоже, и не собирается действовать, хотя я надеялась, что в сочетании с Бабелем оно вырубит меня на все время перелета. Гул разговоров в салоне становится громче; я лежу, поглаживаю в кармане мобильник и уже не надеюсь заснуть. Надо было попросить у доктора что-нибудь посильнее, хотя ему хорошо известны мои успехи по части всяких пагубных привычек, и такая просьба вряд ли имела бы успех. Я достаю из сумки один из захваченных с собой блокнотов. В этой поездке я решила обходиться минимумом техники, и мой лэптоп остался дома. Мобильник, правда, со мной, но я решила пользоваться им только в экстренных случаях: во-первых, потому, что он стал для меня реальной опасностью и, хоть и притворяется спасательным кругом, на самом деле так и норовит утопить; а во-вторых, я даже боюсь представить, какие счета получу за роуминг, вернувшись домой. Поэтому самым старомодным способом я начинаю писать письмо на бумаге:
Дорогой Эрик!
Вот я и в воздухе вместе с Бабелем и снотворным, которое не действует. Лежу и расстраиваюсь из-за того, что в этой ужасной спешке мы даже не смогли толком проститься. Интересно, кто, кроме меня, может перепутать время вылета на два часа? Возможно, таким образом у меня проявляется внутренняя тяга к саморазрушению.
Скоро непривычная к письму рука начинает болеть, и я ложусь на спину. Заснуть мне так и не удается. Через десять часов после того, как поднялась по трапу в Нью-Йорке, я приземляюсь в киевском аэропорту «Борисполь». Выглядит он довольно захудалым, и я с трудом нахожу, куда мне надо идти, но, возможно, все это следствие усталости и того, что вокруг одна сплошная кириллица. В конце концов я все-таки сажусь в такси, объясняюсь с водителем и благополучно добираюсь до своего отеля. Оставив вещи в номере, я опять выхожу в город, чтобы побродить по улицам и поглазеть на людей, но незнание славянского алфавита делает меня совершенно беспомощной. Я не могу даже сравнить какой-нибудь адрес из путеводителя с названием улицы на табличке. Из-за того что на старости лет я вдруг оказываюсь совершенно неграмотной, с мозгом начинают происходить странные вещи: у меня, как у пьяной, кружится голова и развивается что-то вроде паранойи. Я захожу в метро, умудряюсь купить жетоны и разобраться с турникетом, но сажусь в поезд, идущий в обратном направлении, и сначала уезжаю далеко в пригород, но потом спохватываюсь, пересаживаюсь на другой поезд и наконец попадаю в центр. Здесь старые дома и величественные, сверкающие и очень глубокие станции метро. Глубокие настолько, что поездка на эскалаторе занимает целых пять минут. Некоторые люди садятся на движущиеся ступеньки, а парочки подростков вовсю обжимаются. Я немедленно начинаю вспоминать Юнион-сквер, заднее сиденье автомобиля… и отворачиваюсь, чтобы не видеть этого.
Вечером мне удается благополучно вернуться в свой довольно убогий отель, пережиток советской эпохи, и даже принести с собой бутылку минералки (тут ведь, кажется, нельзя пить воду из крана?), кольцо копченой колбасы, купленное у babushka на вокзале, и буханку хлеба. Запершись в номере, я снова берусь за блокнот и ручку и продолжаю писать письмо Эрику. Я описываю ему этот серый город, невероятные шубы и сапоги на высоченных шпильках, которые носят местные неулыбчивые женщины, и в конце концов засыпаю.
К моей великой радости, на следующий день выясняется, что Оксана к числу таких женщин не принадлежит. Ей двадцать два года, она миниатюрна, умна и успела перенять американскую манеру носить джинсы и удобную обувь. В первый же день она заявляет мне: «Даже не представляю, как можно в таком ходить. Ох уж эти каблуки!» Но при этом она самая настоящая украинка, то есть в свои двадцать два года гораздо взрослее и серьезнее, чем я.
Мы с ней осматриваем бессчетное количество церквей: Святой Софии, Святого Андрея, Святого Михаила… Все они золотые, белые и небесно-голубые, а самая старая из них построена еще в одиннадцатом веке. Перед каждой церковью толчется не менее десятка свадебных процессий: белые оборки невест, разноцветные платья подружек, смокинги, цветы, лимузины, фотографы. Выясняется, что нынче день какого-то святого — чрезвычайно благоприятный для заключения брака, поэтому все пары и норовят успеть сыграть свадьбу именно сегодня. За церковью Святого Михаила мы находим маленький фонтан под куполом, вокруг толпятся люди. Оказывается, с ним связана особая примета, и вечером, в поезде, везущем нас в Коломыю, я не могу удержаться от соблазна описать его в так полюбившемся мне эпистолярном жанре:
…так вот, в центре этого фонтана возвышается что-то вроде мраморной колонны, и говорят, что, если бросить монетку так, чтобы она к этой колонне прилипла, твое желание сбудется. И можешь себе представить: у меня монета прилипла с самой первой попытки! И если ты когда-нибудь прочитаешь мое письмо, то, думаю, сразу догадаешься, какое я загадала желание…
Еще мы видели сегодня знаменитый дом, который здесь называют «Дом с химерами». Серая барочная фантазия, ни одного прямого угла и сплошные каменные лягушки, каменные носороги, каменные ведьмы, морские чудовища и слоны. Оксана сказала, что у построившего его архитектора случилась какая-то трагическая любовная история. В это нетрудно поверить. Дом похож на творение человека, который потерял что-то дорогое.
Не знаю, в чем тут дело: в мерном покачивании поезда, успокаивающем и одновременно сексуальном, как будто любимый держит тебя в руках и убаюкивает, или в том, что я наконец поверила в расставание с Д., в то, что он внес мой электронный адрес в «черный список» и не читает мои сообщения, — но в письме, которое я пишу ему, я позволяю себе быть сентиментальной и ранимой.
Я еще никогда не ездила в поезде ночью. Мы находимся в так называемом «купе» — маленькой комнатке на четырех человек, из которых я одна не сплю. Я не возражаю. Мне нравится этот поезд. Он покачивается и стучит, и мне хочется трахаться. С тобой.
Эрику я пишу другие письма: спокойные и содержащие максимум информации. Мои письма к Д. — это психологические эссе, а послания Эрику напоминают записи в дневнике:
Оксане досталась верхняя полка, мне — нижняя, на второй нижней спит блондинка средних лет, а напротив Оксаны — темноволосый мужчина. Ни с одним из этих людей мы не обменялись ни словом, украинцы вообще довольно мрачные ребята. Коридоры в вагонах застланы ковровыми дорожками, а на окнах висят старомодные пыльные занавески. Мне нравится ходить по вагону и заглядывать в открытые двери — как будто смотришь на череду диорам: в одном купе старики играют в карты, в другом куча шумных подростков в сине-белой футбольной форме, в третьем пожилая пара молча наблюдает, как молодая женщина напротив пьет чай. Переходы между вагонами не такие приятные: дверь открывается в крошечный, совершенно темный закуток, где стоит оглушительный грохот и царит адский холод; через щели в полу видны мелькающие шпалы — и все это ради того, чтобы выпить теплого пива в вагоне-ресторане и заслужить улыбку от женщины за прилавком за мое робкое «dyakooya» (это по-украински: Оксана объяснила, что надо говорить именно так, а не «spasibo»; похоже, русских на Западной Украине не особенно любят). Услышав его, женщина улыбнулась мне так, словно я была щенком бассета, наступившим на собственное ухо.
