Беда в том, — сокрушался месье Фаригуль, бывший школьный учитель, а ныне пенсионер и любитель обличать пороки современного мира со своей кафедры у стойки деревенского бара, — беда в том, что во Франции религию вытеснила еда. Ну и вино, разумеется. — Он постучал ногтем по своему пустому бокалу, прозрачно намекая на то, что не станет возражать, если я захочу его угостить. — Мы теперь поклоняемся только своему желудку, а место священнослужителей заняли повара. Мы сидим и едим, вместо того чтобы падать на колени и молиться. Мне горько говорить такое о своих согражданах, но никакой патриотизм не заставит меня закрыть глаза на правду.
Он вытянулся во весь свой куцый рост, едва превышающий пять футов, и гневно уставился на меня, явно ожидая возражений. Когда-то давно мы с ним несколько разошлись во мнениях относительно игры английской сборной по регби — Фаригуль обвинял моих соотечественников в том, что в свалке они якобы кусали противников за уши, — и с тех пор он считал меня диссидентом и опасным смутьяном. Впрочем, такое определение касалось любого, кто не разделял мнений Фаригуля, ибо сам он, по его глубокому убеждению, никогда не ошибался.
Но в тот раз я был с ним совершенно согласен. Даже не обладая особой наблюдательностью, легко заметить, что рестораны во Франции гораздо более популярны, чем церкви. Так я ему и сказал.
— Eh alors? [20]— сразу же бросился в атаку Фаригуль. Он наклонил голову и стал ждать с терпеливым выражением лица, как у профессора, надеющегося вытянуть хоть какой-то ответ из очень тупого студента. — Чем вы это объясните? В чем тут причина?
— Ну-у, во-первых, еда гораздо лучше…
— Bof! [21]— Он кинул на меня испепеляющий взгляд и даже поднял руки, точно защищаясь от такого святотатства. — Почему я вообще трачу время на всяких интеллектуальных пигмеев?
Насчет пигмеев, учитывая его рост, Фаригулю следовало бы высказываться поосторожнее, но я все-таки сумел удержаться от остроты.
— Кстати, — вместо этого сказал я, — как раз в это воскресенье я собираюсь в церковь.
— Вы? — Брови Фаригуля взлетели к самой макушке.
— Да, на утреннюю мессу. Надеюсь, мы с вами там встретимся.
И я поспешно сбежал, не дожидаясь, пока он начнет задавать ненужные вопросы.
Я и вправду собирался в церковь, но не стану притворяться, что двигало мною религиозное чувство. Пойти туда меня заставили причины скорее гастрономические. Узнай об этом Фаригуль, он, без сомнения, окончательно уверился бы в том, что я человек бессовестный, глубоко порочный и лишенный всякой надежды на спасение. Посему я предпочел умолчать о том, что собираюсь посетить ежегодную messe des truffes [22]в Ришеранше, городке к северо-востоку от Оранжа. Во время торжественной службы, проходящей под покровительством святого Антуана, будет выражена искренняя благодарность Господу за ароматные, таинственные и ужасно дорогие черные трюфели. Более того, после службы благочестивость и набожность паствы будет щедро вознаграждена ланчем, включающим и блюда с трюфелями.
Меня предупредили, что, если я хочу занять сидячее место в церкви, прийти надо пораньше, и потому уже в семь утра я вышел из нашей теплой кухни в промозглую январскую морось. Было еще совершенно темно, и, похоже, нас ждал один из тех дней — всего пятидесяти двух в году, как утверждают местные мифы, — когда над Провансом не будет светить солнце.
Оно сделало несколько слабых попыток пробиться сквозь густую черную мглу, но даже самый заядлый оптимист не назвал бы это светом. Только когда в Буллене я свернул с шоссе на узкую дорогу, ведущую на восток, к Ришераншу, непроницаемый мрак сменился серыми сумерками. Я находился в краю виноделов, и по обе стороны дороги на многие мили тянулись черные полосы обрезанных, голых виноградников. Редкие, кривые деревья низко пригибались к земле. Ничто не шевелилось. Две унылые сороки, обычно самые бойкие из птиц, съежившись, сидели на обочине и походили на промокших стариков, дожидающихся автобуса.
Между взмахами дворников я успел разглядеть несколько обезлюдевших городков: Сюз-ля-Русс, где в замке четырнадцатого века работает Университет вина; Ля-Бом-де-Транзи, мокрый, пустой, с запертыми дверями и ставнями; и наконец — Ришеранш.
Уже название главной улицы недвусмысленно намекает на то, что занимает его жителей все зимние месяцы: каждую субботу с ноября по март вдоль авеню De La Rabasse, или авеню Трюфелей, разворачивается рынок, торгующий только этими деликатесами. Как-то пару лет назад мне случилось побывать здесь. Я медленно шел вдоль ряда продавцов, каждый из которых держал в руках небольшое состояние, сложенное в мешочек или полиэтиленовый пакет. Чувствуя себя новичком, впервые приобщившимся к священному культу, я пытался подражать более опытным покупателям. Как и они, я наклонялся над пакетами и глубоко вдыхал исходящий из них густой, прелый аромат, потом громко восхищался букетом и красотой этих уродливых черных комочков и, подражая всем остальным, в ужасе моргал, услышав цену за кило. Ее сообщали шепотом, едва шевеля уголком рта и выразительно пожимая плечами: Еh beh oui [23], а чего вы ожидали? Такие красавцы, как эти, встречаются нечасто, и добывать их нелегко.
Тогда же я исследовал весь центр городка, начинающийся сразу за рынком. Ришеранш ведет свою историю с двенадцатого века, когда он был построен рыцарями-тамплиерами и служил им крепостью. Потому, согласно канонам военной архитектуры, центр городка имеет строгую прямоугольную форму и обнесен каменной стеной, в толще которой могли бы успешно разместиться несколько комнат, а четыре угла украшены башнями. Много веков крепость оставалась неприступной для врагов, но в наши дни совершенно сдалась под натиском крошечных «пежо» и «ситроенов», умудряющихся втиснуться в такие закоулки, где не прошла бы и хорошо упитанная лошадь.
Низкие своды арок ведут в темные узкие переулки, явственно пахнущие историей. Дома в них маленькие, ухоженные и находятся в интимной близости друг к другу. Один неугомонный сосед легко может лишить сна весь город. Самое большое открытое пространство здесь — это площадь перед церковью. В прошлый раз я поднялся по ступенькам и подергал тяжелую, обитую железом дверь. Она оказалась запертой. В то солнечное субботнее утро жители отправляли свой религиозный культ на рынке, низко склонившись над полиэтиленовыми мешками.
Но сегодня особое воскресенье, поэтому наверняка все будет иначе. Однако обитатели Ришеранша не спешили вылезать из постелей и приветствовать новый день. Я оказался первым клиентом в кафе. Только что включенная кофеварка шипела и захлебывалась паром, а мадам за стойкой смахивала салфеткой несуществующую пыль.
Маленькое французское кафе, раннее утро. Мебель, выбранная скорее за удобство, чем за красоту, пока чинно стоит по своим местам. Стулья аккуратно задвинуты под столы, посреди каждого стола — жестяная пепельница. Сегодняшние номера местной газеты « La Provence» лежат на полочке у входа, еще чистые и несмятые. Кафельный пол, тщательно вымытый накануне вечером водой с капелькой льняного масла так и сверкает. К концу дня его покроет неопрятный слой рваных пакетиков из-под сахара и окурков (это обычное дело. По какой-то известной только французам причине пепельниц в барах всегда не хватает, а потому посетители швыряют докуренные сигареты на пол и тушат их каблуком). На полке за стойкой выставлены бутылки, содержащие практически все известные в мире виды алкогольной продукции плюс еще две-три местные диковинки. Как и положено, здесь имеется несколько видов pastis — любимого французами нектара, потребление которого, согласно статистике, растет год от года.
Запах французского кафе не похож ни на один другой запах в мире и не всем нравится — это смесь крепкого кофе и табака, к которой иногда примешивается пронзительная нотка хлорки. Лично я его очень люблю: он всегда напоминает мне о множестве счастливых часов, проведенных за самыми разными столиками. Все звуки — стук чашек о блюдца, скрип стульев, утренний кашель — эхом разносятся по еще пустому залу. Вскоре вслед за мной в кафе появляется второй клиент и шумно желает нам доброго утра. Проходя мимо моего столика, он дружелюбно протягивает мне руку, и его ладонь оказывается холодной и шершавой, как наждачная бумага. Стоя у бара, он отхлебывает кофе из маленькой чашечки, которую держит, изящно оттопырив мизинец. Расплачивается он мелочью, извлекаемой из потертого кожаного кошелечка размером не больше спичечного коробка. B какой еще стране крупные мужчины имеют привычку пользоваться такой изящной дамской вещицей?
