Он не сознавал своих тяжелых ран. Окутанный мраком, он не чувствовал никакой боли. И все же какие-то смутные воспоминания у него сохранились. Он помнил раздававшиеся над ним крики Сен-Пьера. Целыми днями, казалось ему, он не слышал ничего другого, кроме этого оглушительного голоса, разносившегося на огромное расстояние. А затем стали раздаваться другие голоса, то вблизи, то вдали, потом кто-то поднял его, и он поплыл куда-то, как в облаках. Потом он уже ничего не слышал и не чувствовал, словно мертвый.

Чье-то тихое нежное и ласковое прикосновение вернуло его к действительности. Он пришел в себя, хотя некоторое время не шевелился и не открывал глаз. Ему слышался голос, и это был женский голос, говоривший очень тихо, и какой-то другой голос отвечал ему. Затем он уловил чье-то тихое движение, и кто-то отошел от него; он услышал, как почти бесшумно открылась и закрылась дверь, и слегка приоткрыл глаза. Он находился в комнате, на стене которой играл солнечный луч. Он лежал в постели, а нежная и легкая, словно пух, рука ласково гладила его по лбу и волосам. Он шире раскрыл глаза и поднял их. Сердце его заколотилось. Над ним склонялось сияющее нежное лицо, улыбавшееся ему ангельской улыбкой в ответ на его изумленный взгляд. И это было лицо Кармин Фэнчет!

Он сделал усилие, собираясь заговорить.

— Тише! — прошептала она, и он увидел, как заблестели ее глаза, а вслед за этим что-то влажное упало ему на лицо. — Она сейчас вернется, а я уйду. Три дня и три ночи она не спала, а потому первой должна увидеть, как вы откроете глаза.

Она склонилась над ним. Ее нежные губы коснулись его лба, и он услышал заглушенные в ее груди рыдания.

— Да благословит вас Бог, Дэвид Карриган!

Когда она ушла, он снова закрыл глаза. Он начинал чувствовать боль, жгучую, разъедающую боль во всем теле, и тогда вспомнил свою отчаянную борьбу с огнем. Потом опять бесшумно отворилась дверь, кто-то вошел и опустился возле него на колени, тихо, словно не дыша. Ему захотелось открыть глаза, назвать имя, но он медлил, и мягкие, как бархат, губы коснулись его собственных губ, а затем они перешли на его закрытые глаза, на лоб, на волосы, и, наконец, кто-то нежно прижался к нему.

Он открыл глаза. У его постели стояла на коленях Мари-Анна, положив ему на руку голову. Он почти не видел ее лица, но ее роскошные волосы лежали у него на груди; он видел кончики ее длинных ресниц, пока она оставалась так, не шевелясь и словно затаив дыхание. Она не знала, что он проснулся, проснулся от первого своего сна за все три дня мучений, о которых теперь позабыл; глядя на нее, он старался ни одним движением не выдать своего пробуждения. Одна рука его лежала на краю постели, и он едва чувствовал на ней ее легкие пальцы. Затем он разом понял, что его другая рука не забинтована и что к ней Мари-Анна прильнула нежной щекой и мягким шелком своих волос.

И тогда он прошептал:

— Мари-Анна!

Она по-прежнему не шевелилась. Затем, словно думая, что он произнес ее имя во сне, тихонько подняла голову и взглянула в его широко открытые глаза. Они не обменялись ни одним словом. Он протянул ей свои забинтованную и здоровую руки; тогда Мари-Анна, рыдая, взяла его лицо в обе руки и порывисто прижалась к нему своим. И как и в тот день, когда она поцеловала его после схватки, тотчас же встала и быстро ушла; он едва успел произнести ее имя, как за ней уже захлопнулась дверь.

— Мари-Анна! Мари-Анна! — звал он ее.

Стукнула другая дверь, послышались голоса и быстрые шаги; он приподнялся от нетерпения на локте, когда в комнату вошли Непапинас и Кармин Фэнчет, в лице которой было заметно все то же сияние.

Он посмотрел на нее странно загоревшимися глазами, но она не обратила на это внимания и с изумительной легкостью помогла Непапинасу усадить его на постели, подложив за спину подушки.

— Теперь не так уже больно, не правда ли? — спросила она с материнской нежностью.

Он покачал головой.

— Нет! А что со мной?

— У вас были сильные ожоги. Два дня и две ночи вы страшно мучились, потом надолго заснули, и Непапинас говорит, что ожоги уже не будут мучить вас. Если бы не вы…

Она склонилась над ним, погладив рукой по лицу; он начал понимать, что значило это сияние в ее глазах.

— Если бы не вы, он бы погиб!

Она выпрямилась и взглянула на дверь.

— Он сейчас придет к вам, один, сказала она и что-то оборвалось в ее горле. — Я молю Бога, чтобы вы все ясно поняли, Дэвид Карриган, и простили бы меня так же как я простила вас за то, что случилось много лет тому назад.

Он ждал. Голова у него была словно в тумане, а мысли безнадежно путались, когда он старался найти какую-нибудь последовательность во всех этих удивительных и неожиданных событиях. Он понял только одно: он спас жизнь Сен-Пьера, за что Кармин Фэнчет и была с ним так нежна. Она поцеловала его, как поцеловала его и Мари-Анна.

Странное предчувствие охватило его, заставив задрожать с головы до ног. Он прислушался. Из прихожей доносились какие-то новые звуки. Дверь отворилась, и старый Непапинас вкатил в его комнату кресло с сидевшим в нем Сен-Пьером Одемаром. Ноги и руки его были забинтованы, но лицо оставалось открытым, и все оно просияло при виде сидевшего среди подушек Дэвида. Непапинас подкатил его к самой постели и тихо вышел; когда за ним затворялась дверь, в прихожей Дэвиду послышался шепот женских голосов.

— Как вы себя чувствуете, Дэвид? — спросил Сен-Пьер.

— Прекрасно! — кивнул головой Карриган. — А вы?

— Обожжен чуточку и нога сломана. — Он поднял свои забинтованные руки. — Погиб бы, наверное, если бы вы не донесли меня до реки. Кармин говорит, что она обязана вам жизнью, потому что вы спасли мою.

— А Мари-Анна?

— Вот об этом-то я и пришел поговорить с вами, — сказал Сен-Пьер. — Лишь только они узнали, что вы можете слушать, обе стали настаивать, чтобы я рассказал вам все. Но если вы себя чувствуете недостаточно хорошо, чтобы выслушать меня…

— Продолжайте! — почти угрожающе сказал Дэвид.

Радостная улыбка, только что сиявшая на лице Сен-Пьера, исчезла, и ее сменили страдальческие морщины. Он посмотрел в окно, в которое светило солнце, и опустил голову.

— Вы видели… Он умер. Его похоронили в гробу из душистого кедра. Он любил его запах. Он был словно малый ребенок. А много лет тому назад он был великолепен, куда сильнее и лучше Сен-Пьера, своего брата. То, что он сделал, было справедливо, мсье Дэвид. Он был самый старший: ему исполнилось шестнадцать лет, когда все произошло. Мне было только девять, и я не все понимал. Но он знал все — смерть нашего отца, вызванную желанием влиятельного чиновника овладеть нашей матерью. Он знал также, как и почему умерла наша мать, но сообщил нам об этом уже много лет спустя, после того, как он отомстил.

Вы понимаете, Дэвид? Он не хотел впутывать меня в это дело и все сделал один, вместе со своими друзьями с далекого Севера. Он расправился с убийцами нашей матери и нашего отца и потом скрылся вместе с нами в далеких лесах. Мы приняли девичью фамилию нашей матери, Булэн, и поселились здесь на Йеллоунайфе. Роджер — Черный Роджер, как вы звали его, — перенес сюда прах наших родителей и похоронил их на краю той самой долины, где умер он и где стояла когда-то наша первая хижина. Пять лет тому назад его придавило упавшим деревом, и он лишился одновременно рассудка, стал походить на малого ребенка и повсюду разыскивать Роджера Одемара, прежнего самого себя. Таков был человек, которого искал ваш закон. Роджер Одемар — наш брат.

— Наш брат? — воскликнул Дэвид. — Чей же еще?

— Моей сестры.

— Кто же она?

— Мари-Анна.

— Боже мой! — задохнулся Дэвид. — Вы не лжете, Сен-Пьер? Это не новая уловка?

— Нет, это правда! — сказал Сен-Пьер. — Мари-Анна моя сестра, а Кармин, которую в окошке каюты вы видели в моих объятиях…

Он остановился, улыбаясь изумлению Дэвида, вполне отомщенный тем страстным нетерпением, с которым тот ждал продолжения.

— Она моя жена, мсье Дэвид!