Первые смутные подозрения должны были бы зародиться у меня еще в тот раз, когда я зашел в забегаловку на углу и сказал Джерри:

– Дай-ка мне пачку курева.

Джерри знал мой сорт. Вот уже пять лет он перебрасывал мне сигареты через стойку.

– Слушаюсь, сэр, – сказал он. – Получите, мистер Майерс.

Я уставился на незнакомую упаковку.

– Какого черта, что это? – спросил я, не прикасаясь к пачке.

Джерри изобразил идиотскую улыбку.

– То, что вы просили, – ответил он.

– Я курю «Лаки страйк» – это часть моего имиджа, сказал я мрачно. Мы не были с Джерри друзьями, просто общались несколько лет. Кроме того, этим утром времени у меня было только на чашку кофе.

– Вы просили «Курево», – сказал он. Я посмотрел на Джерри. Наконец я взял пачку. На этикетке было написано: «Курево».

Я фыркнул, как если бы услышал неудачную шутку клерка, и перевернул пачку – просто чтобы посмотреть, что там есть еще. На торце было написано: «Если от каких-то сигарет вы и заработаете рак легких, то от „Курева“ вы получите его наверняка».

– Хорошо, – сказал я. – Попробую.

– Все так делают. – Джерри снова идиотски улыбнулся.

Я не тонкий ценитель табака. Для меня эти сигареты ничем не отличались на вкус от любых других. Скорее всего я купил их с мыслью, чтобы можно было, выудив пачку из кармана, со словами «держи курево» кого-то угостить. «Тонкая» шутка.

Я нашел место, где смог опустить свой «фольксаэро», и продолжил оставшуюся до редакции часть пути пешком.

На витрине винного магазинчика поменялась экспозиция. Пара плакатов была весьма далека от традиционного изображения прихлебывающего из высокого бокала мужчины, за которым с восхищением следит страждущая богиня, сочетающая красоту дюжины секс-символов стереовидения на текущий день.

Один из плакатов изображал трущобного вида типа, который расселся на мусорной куче, прислонившись к кирпичной стене. В одной руке он держал полупустую бутылку и был явно пьян в стельку. Пьян, но счастлив. Глаза его скатились к переносице, а нижняя губа отвисла. Надпись гласила: НОВОЕ КУКУРУЗНОЕ ВИСКИ изготовлено не в Кентукки и не в Мэриленде. Выдержано ровно настолько, чтобы изготовителя не оштрафовали. При перегонке мы не используем какой-либо особой воды, и если сусло в чане прокиснет – мы этого даже не заметим. Но убедись сам – ты остолбенеешь от НОВОГО КУКУРУЗНОГО ВИСКИ. Самогон с похмельем в каждой капле!

На другом плакате была изображена вечеринка в завершающей стадии. Несколько гостей валялись на полу. Две или три бутылки были опрокинуты. Битые и полупустые стаканы разбросаны по всей комнате. Было сильно накурено, и по крайней мере одна сигара тлела на ковре. Смысл надписи был вроде предыдущей.

Я хмыкнул и пошел дальше.

Поднимаясь в отдел городских новостей, я столкнулся в лифте с одной из копировальщиц. Папка с заметками в руке, серьезное выражение глаз, которое они сохраняют первый год после окончания школы журналистов.

– Привет, Счастливчик, – поздоровалась она. – Будь сегодня поосторожней с мистером Блакстоном. Он вышел на тропу воины.

– Руфи, – сказал я, – мы вежливо-с ответим-с на его вопросы, и тучи-с рассеются.

– Да уж постарайся, – сказала она, выскакивая на третьем этаже.

Итак, Блакстон вышел на тропу войны. Подобное случалось и раньше, но последний раз это было сразу же после моего успеха с материалом о Долли Теттере, и я избежал снятия скальпа.

На этот раз все могло быть иначе.

Не успел я пересечь порог кабинета, как прогрохотал залп.

– Майерс! – возопил он. – Счастливчик Майерс!

– Он самый, сэр, – серьезно сказал я, приближаясь к его столу.

– Что за вопиющее безобразие, тебе что здесь – клуб? Где тебя носит? Ты можешь быть любимчиком Уилкинза, но мне-то вешать лапшу на уши не надо!

– Да, сэр, – сказал я ему. – Работаю.

– Работает! – проблеял Старая Головешка. – Кто работает? Вся твоя работа – назанимать у всех, кто не знает тебя получше.

У начальства свои преимущества. Я оценил его bon mot[1] легким смешком. Затем, дабы не подвергаться риску, снова стал серьезным.

– Мистер Блакстон, я веду расследование, и, мне кажется, это будет еще один ударный материал.

– Сачок лепетал то же самое еще неделю назад. – В его глазах светилась злость. – Говоря по чести, Марс, ты не смог бы найти материал даже о пожаре в собственном доме.

Тут уж я не выдержал.

– Да, сэр. Но в этой газетенке я единственный репортер, которого угораздило получить Пулитцера[2] . К тому же угораздило дважды.

– Не напоминай мне об этом. Марс. Хочешь меня задеть? Признаюсь, два-три раза тебе незаслуженно повезло. Поэтому-то Уилкинз и настаивает, чтобы тебя не выгоняли. Но Пулитцеровская премия…

– Две, – вставил я.

– …еще не делает тебя газетчиком.

Как бы то ни было, но обороты он сбавил.

– Что там еще за ударная история?

В голове бешено запрыгали мысли. Старая Головешка был старейшим сотрудником «Джорнал». Южанин, он начинал в провинциальных еженедельных газетах… Трудный путь. Он знал, что я не газетчик, и я знал, что я не газетчик. И что раздражало его больше всего, так это то, что его зарплата почти равнялась моей. Я был самым высокооплачиваемым репортером в штате.

– Мистер Блакстон, – осторожно сказал я, – пока мне хотелось бы оставить все при себе.

– Готов поспорить, что хотелось бы. Не юли, Счастливчик Майерс. Приблизительно, над чем ты работаешь?

Старое заклинание не сработало. Он знал, что я не газетчик, но, с другой стороны, я выдал такие две сенсации, каких в здешних краях и не видывали. Где у него была уверенность, что я не сделаю этого снова? Мог ли он выкинуть меня, испытывая судьбу? А если я пойду в «Ньюз кроникл» и передам им сенсацию года?

Я все еще пытался что-нибудь придумать, но за секунду сделать это было трудно.

– Это – преступление? – низким голосом подозрительно пробурчал он.

Очевидно, он не мог забыть ограбление банка, совершенное Долли Теттером. Когда оно произошло, у меня хватило здравого смысла убедить их в том, что я раскапывал всю эту историю неделями, а не наткнулся на нее случайно.