Подошел мрачный парень в фартуке, и девушка не сразу поняла, что это официант. Что будете брать, да, ведь надо же что-то взять. Вот и прекрасно, я напьюсь в кабаке, напьюсь страшно, в стельку, в доску, как последняя свинья. И обо всем забуду, и мне станет все равно. Станет все равно, что ты бросил меня, радость моя, жизнь моя, но как же ты мог?..
Она удержала горестный вой, который как будто рвался из самой середины живота, и заказала пинту пива, выбрав самое дешевое. Официант отошел с легким презрением.
Выпив пиво почти залпом, девушка попросила еще. У парня в фартуке стало такое лицо, как будто он хотел что-то спросить — однако промолчал, принес следующую пинту. За соседним столиком сидела развеселая компания; мужчина что-то сказал, приподнялся, громко выстрелила пробка от шампанского. Взвизгнула пара теток — впрочем, не испуганно, а вполне весело. Опасаясь, что ее снова затошнит, девушка пила пиво мелкими глотками, прикрывая глаза, потому что смотреть вокруг было страшно. Будто и вовсе не ее жизнь. Не может у нее быть такой жизни. Она хотела быть счастливой, ее все всегда любили. Она — дочка своих родителей, подруга своих друзей, невеста своего любимого. Она же красивая, умная, она же ХОРОШАЯ. Она играла главную роль в школьном спектакле, принцессу Грезу; она была старостой группы в колледже; когда ей было тринадцать лет, одноклассник написал ей любовные стихи. Почему же она сидит тут одна, в совершенно чужом городе и среди чужих людей, пьет то, что ей совершенно не нравится, идти ей совершенно некуда, а у левого локтя стоит искусственная елочка со звездой на верхушке и мигает разноцветными огоньками — так радостно мигает, что хочется немедленно удавиться… И эти люди. Какие они отвратительные — будто и не люди вовсе. Дяденька с брюшком, с кошачьими усами; тетка, похожая на базарную торговку… Двое парней — противные подростки, шумные и тупые… Кошачий дядька наклонился к торговке, смачно поцеловал ее куда-то в середину лица…
Девушка резко встала, едва не опрокинув початое пиво. Сдачу возьмите, не особенно настойчиво позвал официант. Она сделала было шаг в его сторону — но поняла, что сейчас не выдержит, разорвется, умрет, разрыдается, надо бежать…нет, да, нет, спасибо, и вот она уже стоит на улице, сжимая в руке обледенелую шапочку и задыхаясь от крайней степени горя — мир не видел ее, мир не замечал, что она умирает. Добрый Санта в новый год всем подарки привезет. Только тот, кто целый год хорошо себя ведет…
Оставайтесь греться и радоваться, оставайтесь смотреть на веселенькую елку и быть друг с другом вместе; не всем же, в самом деле, дано жить.
Она снова шла по улице, уже слабо представляя, где находится. Наверное, было очень поздно. Прохожие со свертками под мышкой наконец разбежались по домам и грелись там у своих елок, возле теплых чайников, или под одеялом с теплой женой. Гуляла только молодежь — из-за домов порой с треском взлетали разноцветные шутихи, роняя алые и зеленые огни, и молодые голоса орали от праздничного веселья. Одинокая и замерзшая девушка шарахалась от этих пятачков радости, сворачивала, ныряла в подворотни, срезала углы. Руки у нее стали совсем ледяными, как она ни сжимала кулачки в карманах пальто; нос покраснел, брови и волоски над губой поросли инеем. В голове было пусто и темно. Она шагала, слыша только собственное частое дыхание, да еще в ушах колотились молоточки крови. Может, сесть на скамейку и замерзнуть до смерти, и пусть завтра ее найдут белую и обледеневшую… Хоть бы бар какой-нибудь, хоть бы магазин… Но пустые витрины по дороге сверкали огнями цветных елочек в темноте — продавцы тоже разбежались по домам отмечать светлый семейный праздник; а с черного неба горстями сыпал снег, и фонари со скрипом покачивались над ледяным бульваром. По дороге стремительно прогремел последний трамвай, торопясь домой в депо, в компанию других трамваев. Что это за бульвар? Название залепило снегом… Мелькнула черная собачья спина — бездомный пес бежал праздновать Рождество в теплый мусорный ящик, и еще несколько псов — почти у каждого, кроме никому не нужной девушки, есть своя компания — выкатилось ему навстречу из недр помойки. Всякого кто-нибудь да ждет, почти что всякого.
Девушка толкнула незапертую створку воротец. Все-таки тепло — если, конечно, туда пускают… если еще не закончили… и кто их знает, может, там до утра открыто? Ей редко приходилось бывать в церквях — ну бывало, заходила почти случайно, воровато оглядываясь, будто украла что, ставила свечку. Будто за делом пришла. А раз уж пришла — так не убегать же сразу. И когда бабушку хоронили — тоже была церковь: священник в черном облачении, говоривший вроде на нашем языке, но притом совсем непонятно, и острый восковой бабушкин нос, торчащий из гроба, и опять тонкая свечка в руке, заплакавшая воском всю юбку и даже туфли.
Но сейчас ей было уже все равно. Толкнула дверь, шагнула в качнувшийся наружу столп теплого воздуха. В церкви было полутемно — видно, служба навечерия уже кончилась; горела небольшая лампа в алтаре и маленький красный фонарик там, совсем впереди. Или это свечка? Красное пламя трепыхалось, как язычок огня. Тени статуй подрагивали, будто живые. Девушка прошла к самой дальней, самой незаметной скамейке, тихонько села. Наверное, сейчас выгонят, безразлично подумала она, ведь все уже разошлись. Ну и что. Буду тут сидеть, пока не выгонят. Теперь-то уже все равно.
Ноги ее в тонких колготках медленно отогревались, и она постепенно понимала, как же сильно успела закоченеть. Красный огонек дрожал, и было тревожно и одновременно очень спокойно — как бывало в детстве, когда на работе у мамы поздно вечером выключали свет, и здание делалось очень большим и притом на удивление своим, уютным. И вкусно пахло фломастерами. Или странными духами… или еловыми ветками… в общем, пахло чем-то особенным и своим. Новогодним. Даже летом — как она не догадывалась до сих пор, что у мамы на работе всегда пахло Рождеством?.. Или дело в том, что здесь, в церкви, тоже поставили букеты из еловых веток — нет, не букеты, похоже, это настоящие елочки у самого алтаря… И звезда, конечно, точь-в-точь как была у них дома. Своды здесь такие большие. Темные… Вот бы уснуть и ни о чем не помнить, кроме елового запаха, и возвратиться в давнее, давнее время, когда все было иначе…
— Тебе плохо?
Девушка дернулась, вскидывая склонившуюся на руки голову. Она, похоже, задремала — от холода ли, от слез или от полутора пинт скверного пива. Поморгала глазами, стараясь сфокусировать зрение на человеке, который трогал ее за плечо — и не преуспела.
— Нет, все нормально, — быстро солгала она и попробовала встать. — Я сейчас пойду. Вы закрываетесь? Извините… Ухожу.
Однако ноги, затекшие за время сидения — полчаса? Час? — не сразу ее послушались. Человек в длинном черном пальто не мешал ей, но и не помогал, стоя рядом и молча глядя, как она выкарабкивается наружу, с трудом разворачиваясь и спотыкаясь о дощечку для коленопреклонения.
— Куда же ты пойдешь одна? Ведь ночь.
Девушка подумала, что ей надо бы возмутиться. Разве она похожа на бездомную нищенку или еще похуже, чтобы так просто обращаться к ней на «ты»? То, что она одинока и несчастна, не дает права любому парню ненамного старше ее… и вообще, этого не должно быть сразу видно, она прилично выглядит, она… Однако возмущение, вопреки ожиданию, не подступило к горлу; наоборот — ужасно захотелось реветь. Чтобы не расплакаться немедленно, девушка сделала вид, что проверяет содержимое карманов. Однако подлые слезы были уже близко и дрожали перед глазами, замутняя взгляд. Она не вздрогнула — наоборот, как-то обмякла, когда теплая — даже сквозь пальто теплая — рука легла ей на плечо.
— Тебе не с кем отмечать Рождество? Если хочешь, давай праздновать вместе.
— А как же твоя жена… и толпа дружков? — девушка ничего не могла поделать: горечь душила ее и требовала выхода наружу. Слезы уже потекли по щекам; эх-ма, большему позору все равно не бывать — она подняла голову, чтоб хотя бы отчасти разглядеть собеседника. По голосу она не ошиблась — он был старше ее, но не сильно. Вполне себе молодой парень, только вот с бородой. Ей никогда не нравились бороды — но парня таковая, как ни странно, не портила. И сейчас он улыбался.
