– Бр-р-р! – Грушу передернуло, он громко отрыгнул.

– Оставь немного для дезинфекции. – Челюсть, как готовящийся к операции хирург, разложил на краешке стола «шарик», половину супинатора, толстую книгу афоризмов, лоскут от носового платка, две таблетки стрептоцида и две ложки.

Протерев «шарик» и заостренный конец супинатора остатками одеколона, он в пудру растолок ложками таблетки.

– Ну как, словил кайф?

– Вроде…

Одеколон действует быстро, вызванное им отравление напоминает наркотическое опьянение. Вид у Груши был такой, будто он выпил бутылку водки.

– Давай, выкладывай свою корягу…

Груша спустил штаны и примостился к столу, уложив на край свою мужскую принадлежность. Словно в ожидании боли, она была сморщенной и почему-то коричневого цвета.

– А ну-ка давай сюда…

Челюсть оттянул крайнюю плоть, прижал ее супинатором и ударил сверху книгой. Брызнула кровь, Груша застонал. Не отвлекаясь, цыган стал засовывать в рану обработанный кусок пластмассы. Груша застонал громче.

– Да все уже, все…

Челюсть засыпал рану стрептоцидом и ловко обмотал раненый орган лоскутом тонкой ткани.

– Вначале распухнет, потом пройдет. А за неделю совсем заживет.

– И не очень-то больно, – приободрился Груша.

– Видишь! Я же говорил: давай «гроздь» всажу.

– Нет, мне и одной хватит.

Челюсть повернулся к Верблюду:

– Давай тогда тебе!

– Нет уж. Пусть вначале палец и плечо заживут…

– А по-моему, лучше сразу и болт порезать, – засмеялся цыган. – Вот и станешь настоящим Резаным!

Вокруг собрались сокамерники, они улыбались. Челюсти нравилось быть в центре внимания.

– Мне «гроздь» в ростовской «десятке» вживили, – начал он. – Тогда мода такая пошла, все загоняли… Колька Саратовский – здоровый бычина, три шарика от подшипника всадил, стальные, по сантиметру каждый… У него и так болтяра в стакан не лез, а тут вообще: торчат, как шипы от кастета, по лбу дашь – любой с копыт слетит! А к нему как раз баба приехала на длительную свиданку, он ее так продрал, что она аж за вахту выскочила! Орет, матерится, кулаком грозит…

Цыган зашелся в хохоте, выкатив глаза с переплетенными красными прожилками.

– После этого всех в медчасть погнали да вырезать заставили! Только я не стал. Пайка мне от министра положена, ее никто не отберет – дожил я на них с прибором! На свиданки ко мне бабы не ездили, ну бросят в шизняк – всего-то делов! И точно: попрессовали, попрессовали – и отвязались. Так я с ней и хожу…

– Ну и чего? – недоброжелательно протянул Микула. Ему явно не нравилось, что цыган вызвал интерес у всей хаты. – Жить стало слаще? Или тебе доплачивают за эту твою «гроздь»? Или, может, сроки половинят?

– Половинить-то не половинят, – рассказчик перешел на приглушенный доверительный тон, – только раз они мне и в этом деле помогли! – Цыган многозначительно подмигнул, и круг заинтригованных слушателей стал плотнее.

– Было дело в Саратове – сожительница ментам заяву кинула: будто я ее дочь развращаю! Те рады, меня сразу – раз, и на раскрутку… Я говорю: вы что, она же целка! А те – ноль внимания: Любка, змея, придумала, будто я Таньке глину месил! Так что дуплят меня с утра до вечера, пакет на голову надевают, по ушам хлопают… Колись, сука, и все дела!

Челюсть вошел в азарт: говорил на разные голоса, гримасничал и размахивал руками.

– Тогда я говорю: давайте сюда медицинского эксперта! Пусть экспертизу делает! Если бы я двенадцатилетней девчонке в дупло засунул, она бы лопнула! И вынимаю им свой болт! У тех раз – и челюсти отвисли!

– И что? – со странной полуулыбкой спросил Зубач. Ему явно не было смешно, и он принужденно кривил губу, обнажая желтые щербатые зубы. – Сделали экспертизу?

– Да сделали! – нехотя сказал цыган и остервенело почесал волосатую грудь. – Пришел лепила очкастый, померил линейкой и написал: три инородных тела размером восемь на пять миллиметров. Я ему: как так, они поболе будут! А он свое – у тебя там еще кожа, ее я не считаю! Я психанул, говорю – дай мне бритвочку, я их сейчас на спор вырежу, и померим, в натуре, без всякой кожи…

– Вырезал? Померил? – продолжал скалиться Зубач.

Вопросы он задавал не просто так: такие вопросы и таким тоном просто так не задают. Ему что-то не нравилось – то ли в цыгане, то ли в его рассказе. И он цеплялся к рассказчику, или, выражаясь языком хаты, тянул на него.

– Не дали, гады: нарочно меньший размер посчитали…

Челюсть продолжал чесаться. Конец рассказа получался скомканным.

– Заели меня эти вши совсем…

– Ну а потом чего, потом-то? – не отставал Зубач. – Чего ж ты на самом-то главном сминжевался?

– За Таньку закрыли дело. Кражи да грабеж повесили, воткнули пятерик, вот и пошел разматывать.

– Фуфлом от твоего базара тянет! – перестав улыбаться, сказал Зубач. Широкий в плечах, он имел большой опыт всевозможных разборок и сейчас явно собирался им воспользоваться.

– Чо ты гонишь?! – Челюсть шагнул вперед и оказался с Зубачом лицом к лицу.

Внушительностью телосложения он уступал Зубачу, но познавший суть физических противоборств Вольф отметил, что у цыгана широкие запястья и крепкая спина – верные признаки хорошего бойца. Многое еще зависело от куража, злости и специальных умений.

В камере наступила звенящая тишина, стало слышно, как журчит вода в толчке.

– Зуб даю, ты и вправду дитю глину месил! А потом, чтоб с поганой статьи соскочить, чужие висяки на себя взял!

Контролируя руки противника, Зубач поднял сжатые кулаки. Но резкого удара головой он не ожидал. Бугристый лоб цыгана с силой врезался ему в лицо, расплющив нос. Хлынула кровь, Зубач потерял ориентировку, шагнул назад и закачался. Ладони он прижал к запрокинутому лицу. Всем стало ясно, что он проиграл, но Челюсть не собирался останавливаться на полпути и мгновенно ударил ногой в пах, в живот, потом сцепленными кулаками, как молотом, саданул по спине. Когда обессиленное тело рухнуло на пол, Челюсть принялся нещадно месить его ботинками сорок пятого размера.

– Хорош, кончай мясню в хате! – вмешался Микула. – Нам жмурики не нужны!

Цыган еще несколько раз пнул поверженного противника и отошел.

– Сучня! Откуда он взялся? Почему метлу не привязывает? Меня везде знают, а он кто такой? – возмущался Челюсть, и выходило у него довольно искренне. – Ладно, на зоне разберемся. Я против беспредела. Пусть все будет путем, по закону. За базар отвечать надо.

– Точняк, – поддержал цыгана Вольф. – Кто на честного бродягу чернуху гонит, тому язык отрезают!

– И отрежем! – пообещал Челюсть. – Сука буду – соберу сходняк, пусть люди решают! Честного блатного парафинить, это тебе не Драного облажать!

Зубач поднялся на колени, на ощупь стянул с ближайшей шконки серую простыню и, скомкав, прижал к залитому кровью лицу.

– Разберемся, брателла, разберемся! – глухо раздался из-под ткани его голос. – Я знаю, куда маляву загнать!

– Вяжи гнилой базар! – оборвал его Микула. – Сам напоролся, сам и виноват. Смотрящего поддержал Катала:

– Он в цвет базарит, Зубач. Я бы за тебя мазу тянул, но не могу. Сейчас ты не прав. Такие слова за рваный руль бросать нельзя. Мы же не бакланы у бановского шалмана [65] . Мы правильные босяки в своем дому. Здесь все по справедливости быть должно.

– Еще увидите, что это за рыба! – Зубач встал и пошатываясь направился к умывальнику.

Напряжение спало, камера возвращалась к обыденной жизни.

– А что, Володя, не перекусить ли нам? – как ни в чем не бывало спросил Яков Семенович.

После ужина, когда хата с унылой обреченностью готовилась ко сну, неожиданно хлопнула «кормушка», и в открывшемся небольшом прямоугольнике появилась круглая плутовская физиономия рыжего сержанта, который обычно приносил малявы и грев с воли.

– Васильев, Вольф, без вещей на выход! – нарочито огрубленным голосом скомандовал он.