Он успел написать только о своих детских и отроческих годах. Но и эти несколько страниц показывают, что на долю их автора выпало редкое счастье посвятить свою жизнь тому, что он больше всего любил и о чем мечтал с детства.
Последняя страница заметок обрывается на словах:
"Так росли во мне одновременно и не порознь, а слитно любовь к науке, природе и любовь к поэзии".
Эти слова лучше всего определяют путь Ильина-писателя. Все его три любви жили в нем слитно и нераздельно до последних дней жизни. Он не только писал книги о научных исследованиях и открытиях, но и сам был неустанным наблюдателем природы, да к тому же и поэтом.
Рукою поэта написаны и эти беглые, черновые заметки — очевидно, страницы повести, прерванной вместе с жизнью ее автора.
Одна из коротеньких главок — "Первые воспоминания"- начинается так:
"Широкая Острогожская улица с маленькими домишками по сторонам, с пыльными кустами в палисадниках, со скамеечками у ворот. Улица — прямая и уходит далеко-далеко. Где-то вдали белая колокольня на фоне синего неба. И я думаю:
"Хорошо бы дойти до конца улицы и влезть на небо…"
По улице идет цыганская свадьба. Чернобровый и бородатый жених в ярко-красной рубашке пляшет — лицом к процессии Толпа пестрая, шумная, веселая. Все обитатели маленьких домишек высыпали на улицу и смотрят.
И сразу после этого, после солнечной яркой улицы — темная душная церковь, давка. Над женихом и невестой держат золотые венцы. У жениха медного цвета лицо и большая черная борода. Невеста в лентах и бусах. И я думаю:
"Вот это и есть карточные король и королева — только не на картах, а живые…"
Цыганская свадьба, увиденная в детстве, может быть, потому и запомнилась автору заметок, что жизнь в пригородной слободе не часто баловала яркими красками. Люди жили тут по большей части скучно, скудно и хмуро.
Местность была сырая, малярийная, и маленький Илья Маршак рос болезненным и слабым ребенком. Должно быть, поэтому в нем рано проявилась какая-то недетская сосредоточенность и склонность к наблюдениям и размышлениям.
Читать он научился лет семи, а сочинять стихи начал еще раньше.
(М. Ильин родился в 1895 году на Украине, в городе Бахмуте (ныне Артемовске). Маленьким ребенком его перевезли в город Острогожск, Воронежской i убернии, где на Майдане — в пригородной слободе — работал на заводе отец.)
В своих воспоминаниях Ильин говорит:
"Природу я любил с детства. Особенно увлекался муравьями и звездами…
Помню раннее утро, — пишет он дальше. — Все еще спят. Солнце только что встало и светит не с той стороны, с какой это привычно. Тени длинные, но не вечерние, грустные, а утренние, веселые. Все какое-то особенно чистое, яркое, словно вымытое росой.
И вот в такое утро я перелезаю через плетень напротив и ложусь в траву, чтобы понаблюдать за муравьиным «шоссе».
В одну сторону муравьи идут налегке, а в другую — с поклажей: кто несет жучка, кто мертвого муравья, а вот двое тащат сосновую иголочку и как будто порядком мешают друг другу… Но все же они подвигаются понемногу вперед. Я ползу за ними на животе, чтобы узнать, где муравейник. Движение все гуще; «шоссе» — дорожка среди травы, проделанная самими муравьями. — все шире. Встречаясь, муравьи обмениваются приветствиями — похлопывают друг друга.
И вот уже широкая площадь у подножия муравейника. Я полз целых четверть часа! А ведь достаточно было поднять голову, чтобы увидеть муравьиный город прямо перед собой…"
Сколько терпения нужно было маленькому наблюдателю природы, чтобы ползти по земле с муравьиной скоростью, не поднимая головы, ради того, чтобы увидеть муравейник с точки зрения возвращающихся домой муравьев.
И вот он у цели.
"…Муравьи-строители чинят проломы, муравьи-часовые затыкают своей головой входы. Я хлопаю по муравейнику палочкой. И сейчас же волнение распространяется по всему городу… Видно, отдан сигнал тревоги…
Сколько часов проводил я у муравейника! Тут дело было не только в любознательности, но и в силе воображения, свойственной ребенку. Муравьи мне казались чем-то вроде маленьких людей, а сам я был великаном.
Я уже читал книги о муравьях, и слово «инстинкт» не удовлетворяло меня.
Мне казалось, что у муравьев есть нечто большее, чем инстинкт. Я ставил их в новые" неожиданные, положения, и они находили выход, которого им не мог подсказать инстинкт.
Помню, я устроил посреди муравейника пруд в крышке от консервной банки. Вода была в нижней части крышки, а верхняя часть оставалась сухой. Никогда еще прудов на склоне муравейника не бывало. И поэтому несколько муравьев сразу попадало в воду. Но другие уже в воду не падали, а старались вытащить товарищей. Так как это им не удавалось, они потащили утопающих вдоль берега до сухого места и таким образом спасли всех. После этого ни один муравей в воду не падал…
Было бы долго рассказывать обо всех моих наблюдениях и опытах, о том, как я устраивал искусственные муравейники, о том, как я (стыдно признаться!) бывал поджигателем войн между рыжими и древесными муравьями…"
В этих "наблюдениях и опытах", которыми мальчик занимался примерно от семи до тринадцати лет, примечательнее всего целеустремленность и терпение — черты, которые были так характерны для Ильина в его зрелые годы, когда он с муравьиной настойчивостью пробирался сквозь дебри еще неизвестных ему наук.
Любопытно и то, что наряду с загадочной жизнью муравейника его с детских лет привлекало звездное небо.
В своих «Заметках» он пишет:
"Звезды тоже были моей страстью. Я мог не спать всю ночь, чтобы проследить «слияние», то есть максимальное сближение Марса и Сатурна. Как-то дядя (брат моей матери) обещал взять меня с собой в Пулковскую обсерваторию, где у него был знакомый астроном. Я уже представлял себе, как буду полулежа вращаться вместе с телескопом в башне обсерватории, следя за какой-нибудь планетой, кометой или звездой. Может ли быть наслаждение выше этого? Ты словно участвуешь сам в этом стройном движении светил, участвуешь сознательно, проникая в тайны неба…"
Вот как разнообразны были уже в детстве и юности интересы Ильина. Но и это еще не все.
Он пишет:
"Другие увлечения: "Жизнь растения" Тимирязева, подаренная мне ботаником Мальчевским, и прогулки с ним по Ботаническому саду (в Петербурге- тропики, древовидные папоротники!); книга Фабра "Инстинкт и нравы насекомых" (осы — более страшные, чем тигры в джунглях); книга Фарадея "История свечи" (от нее-то и пошли мои книжки). Первый маленький микроскоп — окошко в неведомый мир, где даже простая кожица лука оказывалась многокомнатной постройкой.
А потом, когда подрос, — стихи Ломоносова, которые я скоро выучил наизусть — не потому, что это требовалось в гимназии, а потому, что они поразили меня своим величием: у меня от них дух захватило.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков…"
Читая заметки Ильина — последнее, что было им написано, — видишь, как последовательно и гармонично развивался он в юности, как своевременно и кстати пришли к нему книги, положившие основу его научного мировоззрения, — Тимирязев, Фабр, Фарадей.
Еще с юности, чуть ли не с детства, открылись перед ним два окна — телескоп и микроскоп: одно — в мир бесконечно большой, другое — в бесконечно малый.
Оба мира привлекали его внимание всю жизнь. Не раз он с увлечением говорил о том, что человек занимает выгодное- серединное — положение между этими двумя мирами и его сознанию дано проникнуть в тайны обоих миров.
Вовремя попали в руки Ильина и стихи Ломоносова, великого ученого, поэта, напоминающего нам о родстве искусства и науки, — двух путей к познанию мира.
Но не астрономия и не энтомология стали в конце концов главным призванием Ильина, а химия.
В этом больше всего сказалось влияние отца, который самоучкой, на практике и по книгам, овладел основами химии и химической технологии. Это был неутомимый экспериментатор, всю жизнь мечтавший о своей лаборатории, но вынужденный довольствоваться должностью мастера на мыловаренном заводе. В минуты, свободные от работы и чтения газет, он рассказывал маленькому сыну о чудесах химических превращений, а иной раз занимался в его присутствии опытами. Среди колб, реторт и пробирок, в которых различные растворы то и дело меняли свою окраску, отец казался ему настоящим волшебником.
