Перед Илькой стоял молодой человек, лет двадцати пяти, красивый брюнет, в чистенькой черной паре. Это был репортер газеты «Фигаро»[192] Андре д’Омарен. Он по службе был постоянным посетителем мест, подобных театру Бланшар. Его визитная карточка давала ему бесплатный вход во все подобные места, желающие, чтоб о их скандалах печатались репортички… Скандал, описанный в «Фигаро», — лучшая реклама.

Андре д’Омарен стоял перед Илькой, покусывая свои усики и бородку, и не отрывал глаз от хорошенькой девочки.

— Нет, Андре, — говорила Илька на ломаном французском языке, — не могу я быть вашей… Ни за что! Не клянитесь, не ходите за мной, не унижайтесь… Всё напрасно!

— Почему же?

— Почему же? Ха-ха-ха! Вы наивны, Андре… Значит, есть причина, если вам отказывают… Во-первых, вы бедны, а я вам уже тысячу раз говорила, что стою сто тысяч… Есть у вас сто тысяч?

— В настоящую минуту у меня нет и ста франков… Послушайте, Илька… Ведь вы всё лжете… Зачем вы так безжалостно клевещете на себя?

— А если я люблю другого?

— А этот другой знает, что вы его любите, и любит вас?

— Знает и любит…

— Гм… Каким же должен быть он скотиной, чтобы допустить вас до театра жирной Бланшар!

— Он не знает, что я в Париже. Не браните, Андре…

Илька поднялась и заходила по комнате.

— Вы, Андре, — сказала она, — не раз говорили, что готовы сделать для меня всё, что угодно… Ведь говорили? Ну, так сделайте вот что… Сделайте так, чтобы ко мне не приставали мои поклонники… Они не дают мне покоя… Их сто, а я одна. Судите сами… И каждому я должна отказывать… А разве мне приятно видеть людей, огорченных моим отказом? Устройте, пожалуйста… Мне все эти ухаживанья, просьбы и объясненья ужасно надоели.

— Я устрою так, — сказал д’Омарен, — что никто не будет надоедать вам, кроме меня… Кроме меня?

Илька отрицательно покачала головой.

Андре побледнел и, следя глазами за ходившей Илькой, стал на колени.

— Но я люблю ведь, — сказал он умоляющим голосом, — я люблю вас, Илька!

Илька вдруг вскрикнула. Медальон, которым она, вдруг каким-то образом открылся. Ранее он, несмотря на все ее усилия, не мог быть открыт. Фон Зайниц, даря этот медальон, забыл сказать, что он имеет секретный замочек.

— Наконец-таки! — крикнула Илька, и лицо ее просияло радостью.

Теперь она может узнать, что в нем находится! Быть может, эта золотая вещичка украшается его портретом? И, надеясь увидеть благородное лицо с большой черной бородой, она подскочила к лампе, взглянула в медальон и побледнела: вместо бородатого лица она увидела женское, надменное, с величественной улыбкой. Илька узнала это лицо! На золотой рамочке, в которую был вделан портрет, было вырезано: «Тереза Гейленштраль любит тебя».

— Так вот как!?

Илька вспыхнула и бросила в сторону медальон.

— Так вот как!? Она любит его? Гм… Хорошо…

Илька упала на диван и нервно задвигалась.

— Она смеет его любить? — забормотала она. — Так нет же! Андре! Ради бога!

Репортер поднялся, похлопал рукой по коленям и подошел к ней.

— Андре… Хорошо, я буду вас любить, только исполните одну мою просьбу…

— Какую хотите! Тысячу просьб, моя дорогая!

— Я не хотела до сих пор делать это, но… теперь вынуждена… Выбираю вас своим мстителем… Вы были хоть раз на моей родине?

И Илька, облокотившись о плечо репортера, принялась шептать ему на ухо. Шептала она очень долго, с жаром, жестикулируя руками. Он записал кое-что в свою репортерскую книжку.

— Исполните? — спросила она.

— Да… Я ее ненавижу после того, что услышал от вас…

— Поезжайте сейчас же…

— Как же вы узнаете, исполнил я поручение или нет?

— Я поверю вашему честному слову, — сказала Илька.

— В свою очередь, Илька, дайте мне честное слово, что вы… не обманете меня…

Илька на секунду задумалась. Еще бы! Ей приходилось низко солгать, солгать человеку преданному, честному и… первый раз в жизни.

— Честное слово, — сказала она.

Репортер поцеловал ее руку и вышел. Через час он уже сидел в вагоне, а на другой день был вне Франции.

Выпроводив репортера, Илька вышла из уборной в фойе, уставленное столиками. Бледная, встревоженная, забывшая, что она в этот вечер объявлена больной, она заходила по всем комнатам. Ей не хотелось думать, но самые ужасные, беспокойные думы сменяли одна другую в ее горячей головке. Мысль, что ее барон любит или любил эту женщину, терзала ее. Когда она вошла в партер, взоры публики обратились к ней и к ложе мадам Бланшар, которая сейчас только утверждала, что Илька больна и лежит в постели. «Новенькие», подвизавшиеся в это время на сцене, вдруг услышали шипенье, свист, аплодисменты и принялись кланяться… но публика не им шикала и аплодировала…

— На сцену! Венгерские песни! — закричала неистовавшая публика. — Марш на сцену! Илька! Браво!

Илька улыбнулась, показала рукой на горло и вышла, предоставив толстой Бланшар самой ведаться с обманутой публикой. Она пошла в один из кабинетов ресторана, где обыкновенно ужинала с «друзьями». За ней последовали ее поклонники.

Ужин на этот раз вышел невеселый. Илька молчала и ничего не кушала. Вместо веселого смеха и ломаного французского языка, «друзьям» пришлось слушать одни только глубокие вздохи. Сези, главный заправила ужинов, тоже был угрюм.

— Чёрт бы побрал эти невинности с их невинными рожицами! — бормотал он, пожирая глазами Ильку. Дезире пил и молчал. В последнее время несчастный драгун стал задумываться… Ильке, которая требовала сто тысяч, он не мог предложить и двух. Его отец на днях умер, и имение поступило в распоряжение кредиторов. На бескорыстную любовь он не рассчитывал: он знал, что он некрасив и что эти девчонки корыстолюбивы…

Сын банкира Баха, Адольф, на обязанности которого лежало напаивать всех шампанским, сидел рядом с Илькой и фамильярничал. Он, как самый богатый, имел на это право… Он пил из Илькиной рюмки, шептал Ильке на ухо и т. п. Это фамильярничанье наводило еще большую тоску на ужинавших, которые терпеть не могли Адольфа Баха за его богатство.

В нескольких шагах от стола, за которым пили, у окна сидели два старичка. Один из них — фабрикант из Лиона, Марк Луврер, другой… В другом вы не узнаете нашего старого знакомого, скрипача Цвибуша, хотя это и он. Он сильно изменился. Он похудел, побледнел, и лоб не блестит уже от пота. В глазах апатия, покорность судьбе… Старый Цвибуш махнул на всё рукой… Всё пропало для него с его Илькой. На нем уже нет рубища. Белая сорочка с золотыми запонками и черный фрак облекают его всё более и более худеющее тело… С Луврером, одним из самых ярых поклонников Ильки, он беседовал… о литературе.

К трем часам все, за исключением Цвибуша, его дочери и Луврера, были уже пьяны. Хмель несколько расшевелил невеселых, угрюмых кутил. Безнадежная любовь разгорячила их пьяные головы. Языки развязались…

В четыре Илька уходила с отцом домой. До ее ухода каждый старался на прощанье сказать ей наедине несколько слов…

— Я вас люблю! — говорил ей каждый, и каждый сулил ей рай.

— Сто тысяч! — коротко говорила она.

В мае, в один из тихих вечеров, нашелся-таки, наконец, человек, который отдал ей сто тысяч и положил конец всей этой комедии. Человеком этим был драгун Дезире.

В три часа ночи, когда все были уже пьяны, в кабинет вошел драгун. Он был бледен и возбужден. Ни с кем не здороваясь, он подошел к Ильке, взял ее за руку и отвел в сторону.

— Я принес, — сказал он глухим голосом. — Бери…

Знаешь, что я сделал? Я ограбил своего дядю… Завтра же меня отдадут под суд… Возьми! Согласен!

Из груди Ильки вырвался крик радости. У нее было уже сто тысяч! И в то же время лицо ее покрылось мертвенной бледностью: настала пора заплатить за сто тысяч…

Адольф Бах, который следил за движением Дезире, подошел к Ильке и, услышав слово «согласен», побледнел.

— И я согласен! — быстро сказал он и схватился за свой карман… — И я дам сто тысяч!