Любава подошла ближе, понизила голос.

– Шуйский. Он помог Ратибору, но не из доброты душевной. Он собирает союзников. Умных, сильных и полезных, коим счёл и Ратибора. Судя по тому, что я слышала, Василий Федорович окружил тебя теплом и заботой. Спал в его тереме, кушал с его семьёй за одним столом. – Она ненадолго замолчала. – Согласись, такое отношение подкупило тебя?

– Эм… да, – не стал я отрицать очевидного.

Она кивнула и продолжила.

– Шуйский… ещё некоторое время он будет с тобой обходителен. Но помни: ничего не бывает бесплатно. Когда он попросит услугу взамен, она может оказаться… неприятной. Начнёт он с мелочей, но потом его просьбы будут всё сложнее и сложнее.

– Паук, – произнёс я.

– Паук? – не поняла она почему я так его назвал.

– Боярыня, ты мне пытаешься сказать, что Шуйский, как паук, дёргает за паутину, оплетая ей не только своих врагов, но и союзников.

– Хм, какое интересное сравнение. Паук, – сказала она таким тоном, словно впервые его слышит. – А мне нравится. И да, Шуйский именно такой… Почему ты улыбаешься? – заметила Любава улыбку на моём лице.

– Потому что все, кто имеет власть, дёргает за ниточки, и плетёт свою паутину, – ответил я.

В глазах Любавы промелькнул холодный блеск.

– Ты сейчас намекаешь на меня и Ратибора? – Недолго думая я кивнул, и спустя несколько секунд она усмехнулась. – Что ж, ты прав. И, наверное, я была не права. Ты смог бы продвинуться наверх, оставшись в Москве.

– Почему ты так решила?

– Раньше ты бы ни за что не сказал таких слов. Потому что знал и осознавал своё положение. Сейчас же ты начинаешь показывать своё истинное лицо.

– Любава Андрониковна, это не меняет моего самого лучшего отношения к тебе, твоему мужу и Глебу. Ваша семья использовала меня, я…

– Использовал нас.

– Всё честно, – улыбнулся я.

– Ты прав. – Любава с грустью посмотрела на меня. – Береги себя, Дмитрий. Что‑то мне подсказывает, у тебя большое будущее, просто не дай им сломать тебя.

В этот момент в комнату вбежал Глеб. Он был в дорожной одежде, на боку болталась сабля. Увидев меня, его лицо расплылось в широкой улыбке.

– Дима! А я только что бегал к тебе на подворье чтоб попрощаться, а ты уже здесь.

– Пришёл попрощаться с вами, – сказал я.

Серьёзный разговор по душам с приходом Глеба прекратился. И мы несколько минут проболтали о том, какой выдалась у меня дорога туда и обратно. Где останавливались, и какие места лучше обходить стороной.

– Если будешь в Москве и не заедешь к нам, клянусь, обижусь! – слегка повысив голос сказал Глеб.

– Спасибо, Глеб, – искренне сказал я. – Если тебе надоест Москва, то тебе здесь тоже будут всегда рады.

Была мысль подарить Глебу свою саблю, но потом подумал, что мне она здесь пригодится больше, чем ему в Москве. Вот если… вернее, когда соберусь в столицу, то подготовлю подарки, среди которых будет ещё одна выкованная мной сабля.

Примерно через час Ратибор, Любава, Глеб и большая половина дружинников выехали из Курмыша. Я стоял у ворот, провожая их взглядом. Караван был немаленький и в какой‑то момент мимо меня проехал Ванька Кожемякин с Марьяной и её родителями.

Ванька был счастлив, как никогда. Он поклонился мне перед отъездом, ещё раз поблагодарив за то, что я помогал им зарабатывать.

– Не за что, Ванька, – сказал я. – Живи да радуйся.

Марьяна сидела в телеге, закутанная в платок. Наши взгляды встретились на мгновение. В её глазах я заметил странную смесь грусти и облегчения. Она кивнула мне едва заметно и отвернулась.

Но, как мне показалось, она рада, что уезжает отсюда. Честно говоря, я тоже испытал облегчение. Мой «роман мести» был ошибкой. Приятной, но ошибкой. Марьяна хотела чувств, которых я дать не мог. А я хотел… чего? Отомстить Ваньке через его жену? Хотя, отрицать не стану, с Марьяной мне было хорошо. И как итог, когда её телега проехала мимо меня, на душе стало тяжело…

Вскоре весь караван скрылся за дальним лесом, и я выдохнул. Для Курмыша это был конец эпохи, и начало моей новой жизни.

Два месяца. Шестьдесят дней, стёртых в пыль, опилки и дорожную грязь. Курмыш гудел, как растревоженный улей. Мой участок, который я теперь с полным правом называл усадьбой, превратился в одну большую стройплощадку. Стучали топоры, визжали пилы, моё личное гордое детище, и пахло свежей сосновой стружкой.

Я стоял у навеса, где Гаврила с двумя новыми холопами, купленными в Нижнем, распускал брёвна на доски.

– Ровнее держи! – гаркнул я, перекрикивая скрежет металла. – Ты не колбасу режешь, Микита! Угол завалишь, доска винтом пойдёт, кому я её потом продам? Татарам на растопку?

Микита вздрогнул и выровнял полотно. В основном, доски выходили ровные, которые мне было нестыдно продавать. И в этом была суть. Те сто рублей жалования таяли быстрее весеннего снега. Зерно, инструменты, лошади, железо, кожа, всё требовало серебра. А отдачи пока было кот наплакал. Копчёная рыба шла хорошо, арбалеты начали приносить прибыль, но на одной торговле дружину не прокормишь.

– Дмитрий Григорьевич! – послышался знакомый голос.

Я обернулся, и увидел, что к мне идёт Григорий. Теперь он носил добротный кафтан, подпоясанный широким кушаком, а на боку висела сабля – не казённая, а его собственная, купленная в Нижнем.

– Что, отец? Опять с Богданом сцепились?

Богдан, десятник царской дружины, был мужиком исполнительным, но упёртым, как старый пень.

– Да нет, Богдан смирный сегодня, – отмахнулся Григорий. – Дело другое. Людей мало.

Он подошёл ближе, понизил голос.

– Мы график караулов уже в третий раз обговариваем, но никак не сходится. Если мы выставляем дозоры на дальних подступах, как ты велел, то в самом остроге остаётся полтора калеки. А если держим людей здесь, слепые мы, как котята. Татары подойдут на версту, а мы и не чухнем.

Я потёр переносицу. Старая песня.

– У нас двадцать царских гридней, твой старый десяток, Семён с Лёвой, да я. Почти сорок сабель. Мало?

– Мало! – отрезал отец. – Царские люди – они временные. По зиме уедут, и что? Останемся мы с голой задницей. А хозяйство растёт. Склады, кузня, дом твой, люди… Нам нужно ещё человек тридцать. Своих. Чтобы не за жалование служили, а за землю, за идею.

– Где ж я тебе их возьму? – вздохнул я. – Рожать их что ли? Местные мужики – они пахари, а не воины. Им соха привычнее копья. А наёмников брать… так это серебра не напасёшься, да и верности там на грош.

– Думай! – буркнул Григорий, – Ты у нас голова. А моё дело – сказать, что, если татары решат проверить «нового дворянина» на прочность, мы долго не продержимся.

Он развернулся и пошёл к казармам, где Богдан муштровал молодняк. Я остался стоять, глядя на летящие опилки. Григорий был прав. Мы строили замок на песке. У меня был статус, были амбиции, я примерно знал на чём можно заработать, но не было главного ресурса средневековья – людей. Верных людей.

Следующим утром меня разбудила холопка.

– Господин, – шептала она, тряся за плечо. – Господин, проснись! Там гонец приехал!

Я разлепил глаза, чувствуя, как затёкшее тело протестует против раннего подъёма.

– Какой ещё гонец? – пробормотал я, садясь на кровати.

– От отца Варлаама, дьякона, – холопка подала мне рубаху. – Сказал, что дело неотложное.

Я быстро оделся и вышел на крыльцо. У ворот стоял тощий паренёк лет пятнадцати в монашеской рясе, весь в дорожной пыли.

– Ты от Варлаама? – спросил я, подходя ближе.

– Так точно, господин, – он поклонился так низко, что чуть не уткнулся носом в грязь. – Отец Варлаам велел передать, что прибудет в Курмыш к вечеру. И просит приготовить ему пристанище.

Я, стараясь не выдать своих истинных чувств, ответил.

– Передай отцу Варлааму, что он будет желанным гостем. Пусть едет.

Паренёк снова поклонился и поспешил обратно к лошади. Я же проводил его взглядом, испытывая странное чувство тревоги.