Позже я лично повторил эти опыты. С помощью генератора случайных чисел заставлял компьютер определять число в интервале от нуля до единицы. Если это число оказывалось больше половины единицы, я считал, что выпала «решка», в противном случае – «орел». Написание компьютерной программы у меня заняло полчаса. Сам процесс статистического моделирования и подсчета результатов миллиона опытов по «подбрасыванию монеты» занял секунды. Получились любопытные результаты: вероятность выпадения «орлов» пятьдесят раз из ста – вполне вероятна; шестьдесят раз из ста – маловероятно; больше шестидесяти пяти раз – очень маловероятно. Нарушения полученной статистики можно было объяснить только «несимметричностью монеты». Не эту ли «несимметричность» будущей ситуации пытался вычислить Буба, пересчитывая рассыпуху? Нарушение статистики непригодных к повторному использованию патронов для Бубы могло означать только одно – приближение рассыпухи к сорока процентам говорило о возможности «попасть в задницу», как о вполне вероятном событии. Зря я не считал свою рассыпуху!

В двадцать пять лет вы – молодой ветеран войны, ставший из-за полученного ранения инвалидом, но, несмотря на это, получивший высшее образование, работающий по специальности, руководящий группой специалистов, имеющий семью, квартиру, машину. В двадцать пять лет у вас есть все, чтобы встретить свою старость! Чтобы вы сделали на моем месте?

Взрыв отбросил меня к финишу, поставив на грань смерти. Здесь все решал один единственный шаг. Выжив, желаешь догнать упущенное, и, сделав шаг вперед, заканчиваешь игру. Вернувшись из ада, жадничая, спешишь и первым зарабатываешь себе на похороны. Но, понимая, что удовольствия в жизни заканчиваются быстрее, чем сама жизнь, разворачиваешься и идешь назад, возвращаясь к пропущенным из-за взрыва возможностям. На этом пути сталкиваешься с огромным сопротивлением толпы, спешащей туда, откуда тебе удалось уйти. Что нужно сделать, и кем надо стать, чтобы из ящика с рассыпухой снова попасть в обойму?

Война – это приглашение на пир смерти, своеобразный шведский стол, накрытый для людоедов. Задача одних – все сожрать, задача других – успевать подавать новые блюда. Смерть своими беззубыми кровоточащими деснами перемалывает людей: неподдающихся – она выплевывает, поддающихся – переваривает до полной их противоположности. С войны можно приехать мертвым – «в консервах». Можно вернуться «покусанным», но живым, с остатками былого здоровья и контуженными мозгами. Можно вернуться невредимым, но, по сути своей, переваренным в говно. Каждый сам выбирает, какое блюдо из него будут готовить.

Под добром многие понимают то, что для них полезно. У Бога же все прекрасно, хорошо и справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым. Сегодня, в моей реальной жизни, где я должен осуществлять выбор и предпочитать из двух возможных действий одно, различать добро и зло, мне просто необходимо. Добро – это то, к чему у меня одно чувство, а зло – это то, к чему у меня другое чувство. Людей так трудно любить! Они делают все, чтобы нарваться на заточку в подреберье, на контрольный выстрел в башку, на угарный дым в загоревшейся от сигареты постели. Жизнь ежеминутно рождает сотни способов их уничтожения. Умереть, оказывается, так легко, а попробуй не умирать от обиды и беспомощности – поступай так, как хочешь ты, а не как хочет этот воинствующий хам.

Мотивы и интересы, которые вдохновляют меня жить без ног, были столь исключительно практические, а проблемы, которые я решаю каждый день, столь специфичны, что вряд ли касаются хотя бы одного из вопросов, образующих, на мой взгляд, подлинную реальность этого придурка со стволом, что расселся на моей кровати.

– Сколько выстрелов тебе нужно для счастья? – Мне даже было стыдно задавать ему такой вопрос.

– Что? – Он смотрит на меня сверху вниз, опять не понимая, о чем я.

– Сколько осечек отделяют тебя от счастья? – меняю вопрос, с ужасом представляя, каким длинным может быть его ответ.

Я смотрю на покусанное войной тело и не могу представить себя на его месте. Непременно хочется понять, как безногий человек переживает свою ограниченность в передвижениях? Для этого мысленно вычитаю из своего нормального самочувствия свободу передвижения, психологический комфорт общения с окружающими и независимость от посторонней помощи. Психологически ощущаю, что это вовсе не несчастье. Такое состояние становится бедой только как факт социального положения! Поняв это, осознаю вдруг, как глубоко ошибался, думая, будто инстинктивное, органическое влечение к свободе движения и независимости от посторонней помощи составляет основу психики инвалида. Безногий человек, конечно, хочет ходить, но способность эта имеет для него значение не органической потребности, а «практическое» значение. Ведь в мире «здоровых» передвигаться иначе просто не нормально.

Если поведение Самелина есть взаимодействие с миром, то изменения этого взаимодействия, в первую очередь, сказываются на перерождении и смещении его социальных связей и условий существования. С психологической точки зрения отсутствие ног лично у меня бы вызвало нарушение форм поведения. Процесс взаимодействия, как «взаимного действия», в таком состоянии легко превращается в односторонний процесс. Решительно все психологические особенности покалеченного человека имеют в основе не биологическое, а социальное ядро.

Психика инвалида вырабатывается как его «вторая природа». Вне примет мира «здоровых» своего физического недостатка непосредственно он может и не ощущать. Инвалидом он становится среди нас, физически здоровых людей. Он инвалид, потому что мы его считаем таким, лишая его возможности быть свободным с помощью неприспособленных для него автобусов, лестничных пролетов, лифтов, кинотеатров, дверных проемов, тротуаров, бордюров и еще множества других незаметных нашему взгляду вещей! Наш мир не приспособлен для него.

Непреодолимое желание походить на здорового человека заставляет Самелина согласовывать с окружающими не только шаги протезов, но и такт собственного сердца. Все его поведение есть не что иное, как процесс уравновешивания изуродованного организма с благоприятной когда-то средой. Чем проще эти отношения, тем проще его поведение. Чем сложнее и тоньше становится эти взаимодействие, тем запутаннее становятся процессы балансирования.

Поэтому реабилитация – это процесс выработки новых форм поведения, восстановление тех же условных реакций, что и у нормального человека. Освободить инвалида от непосильной и бессмысленной тяготы специальных навыков жизни в неадаптированной среде – вот настоящая реабилитация. Что в моих силах сделать, чтобы Самелин перестал быть дефективным человеком? Смогу ли я сделать так, чтобы исчезло восприятие его как безногого человека – верный знак моего собственного дефекта? Отними у меня здоровье, работу и верни Самелину только способность двигаться – и нас невозможно будет отличить!

Любой человеческой деятельности присущи три отличительные особенности: форма, время и отношение. Самелин по форме – солдат, по отношению к жизни – разбойник, по отношению ко времени – ребенок. Стоит только взглянуть в его глаза, чтобы увидеть, что в нем сконцентрировано гораздо больше, чем он в состоянии реализовать. Осуществленные им желания есть лишь ничтожная часть реальных возможностей его израненного тела, вызванных к жизни собственными поступками, но так и не нашедших себе выхода. Взрыв мины сделал Самелина похожим на полустанок, к которому ведут пять путей, но уехать можно только по одному. Из пяти прибывающих поездов отправляется только один – четыре остаются на путях, в ожидании своей очереди. Это ожидание и есть опоздание, глупец тот, кто этого не понимает. Неосуществившаяся часть жизни, как застрявший на запасных путях поезд, должна или осуществиться, или быть изжита, чтобы освободить место следующему поезду, прибывающему согласно расписанию.