– Самохин Константин Петрович здесь? – спросила она у вахтера в стеклянной будке. – Мне срочно нужно к нему на прием.

– Он вызывал? Где повестка?

– Нет. Он только звонил и просил прийти. Свяжитесь с ним, пожалуйста. Скажите, пришла Касымова.

Ей велели ждать, и она отошла в сторонку. Чтобы чем-то заняться, принялась читать бумаги на доске объявлений. Такую-то группу премировали. Там-то выдаются пособия на детей. Концерт самодеятельности. Разыскиваются…

Люди проходили через вестибюль – милицейские, штатские, а ее все не звали. Вскоре среди этого столпотворения она заметила странную неподвижную фигурку. На деревянной скамеечке у самого окна сидела девочка лет четырнадцати, очень своеобразно одетая. На ней была растянутая линялая майка, бесформенные шорты, на ногах обычные домашние тапочки. Но на бродяжку не похожа, отметила про себя Камилла. Появление в таком месте беспризорного подростка вовсе бы ее не удивило. Девочка выглядела ухоженной, пышные каштановые волосы блестели, ногти маленьких, терпеливо сложенных рук – чистые, даже не обгрызенные. Та сидела с отрешенным видом, уставившись в какую-то воображаемую точку, которую нашла в воздухе. На нее время от времени поглядывали, но никто не подходил.

В кабинке приподнялся вахтер:

– Владыкина? Владыкина еще здесь?

Девочка вскочила и подбежала к нему. Она протягивала новенький паспорт, извлеченный из кармана шорт. Вахтер проверил документы, выдал девочке пропуск, и та скрылась в коридоре.

Камилла проводила ее долгим взглядом. Сердце забилось болезненно и беспокойно. "Владыкина? Не такая уж распространенная фамилия. А что? По возрасту вполне подходит. И в глазах что-то такое было…

Неужели Таня? Одна, здесь? В этаком виде?" Она подошла к вахтеру:

– Извините, эта девочка явилась не по делу Владыкина?

– Я не знаю, по какому она делу, – бросил тот. – Тут много дел. Присядьте, вас позовут.

– Вы позвонили Самохину?

– Присядьте.

Спорить было бесполезно. В этом месте даже ее амбициозность теряла всякое значение.

Таня вошла в кабинет, на ходу поддевая босой ногой ускользающий тапок. Самохин встал ей навстречу, покачал головой:

– Таня, что же ты в таком виде? Мама знает?

– На «вы», пожалуйста, – отрубила девочка, без приглашения присаживаясь к столу.

– Ну как хотите, – иронично согласился тот, тоже опускаясь на стул. «Характерец-то мамашин! Кому-то повезет годика через два…» – Ты что… Вы что, из дома сбежали? – спросил Самохин. Он никак не мог себя заставить говорить ей «вы» всерьез. – Что случилось?

– Я по делу. Хочу дать показания.

Таня говорила резко, как дрова рубила. При этом не поднимала глаз, почти не разжимала губ. Самохин видел, что она очень бледна, наверняка на грани срыва. Однако девочка держалась на удивление крепко. Он почти ее зауважал.

– Что ж, давайте, – согласился он. – Очень рад, что вы проявили инициативу. Дома у вас как? Все нормально?

И тут же пожалел об этой банальной, привычной фразе. Таня подняла страдающие глаза:

– Папа умер. Его убили, я уверена. Хочу дать показания.

– Постой, – испугался он. – Что ты об этом знаешь? Сейчас включу диктофон. Та одобрительно кивнула:

– Да, запишите все. Нужно поклясться?

Обалделый Самохин не понял, что она имела в виду, но Таня, склонившись к диктофону, предупредила, что сейчас будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Рассказ ее отличался такой же четкостью и лаконизмом деталей.

– Во-первых, – сказала она, – я не думаю, что нас ограбили.

«Господи, – пронеслось в голове у Самохина, – что за девчонка?! Я то же самое думаю!»

– Семнадцатого июня мы пошли к зубному врачу, – рассказывала Таня. – Она сказала, что я записана на полдвенадцатого, но оказалось, что на двенадцать. Она усадила меня в приемной, велела ждать, когда позовут, а сама ушла в магазин. Сказала, ей нужно что-то купить. Я вошла в кабинет в двенадцать и сидела там сорок минут. Когда вышла, ее в приемной еще не было. Я уже решила идти домой одна, когда она вернулась.

Самохин прикрыл глаза. «Самоограбление? Нет, этого мало, мало! Она могла в самом деле отправиться за покупками!»

– Она говорила вам, что, когда мы вернулись домой, дверь была открыта, – продолжала девочка. – А это не правда, верхний замок был защелкнут. Она открыла его ключом, а потом устроила истерику, кричала на весь дом, что нас обокрали. Вызвала милицию. А потом вдруг увидела на подзеркальнике свое жемчужное ожерелье и сразу спрятала его в сумку.

– Деточка, подробнее, – насторожился следователь. – Ожерелье лежало возле самого зеркала? На виду?

– Да.

– Это настоящий жемчуг, Таня?

– Настоящий. Дорогой, – безжалостно рубила та. – И воры его не взяли. Значит, они полные придурки, да? Или слепые? Все обшарили, забирали всякую дрянь, а то, что лежало открыто, не увидели? Она велела не говорить про ожерелье. И сережки с жемчугом сразу сняла, они были у нее в ушах.

Девочка неожиданно замолчала. Самохин долго ждал продолжения, боясь дохнуть, потом нажал на кнопку. Кассета остановилась. Таня смотрела себе в колени, они едва заметно подрагивали.

– Милая моя, – сказал он, прочистив горло. – Что ты хочешь этим доказать?

– Я же просила, обращайтесь на «вы»! – раздраженно перебила она. – Я хочу сказать, что она сама могла все это сделать. А жемчуг просто забыла… Ее же долго не было, больше часа. За это время что угодно успеешь. И замки у нас не сломаны, потому что она скупая, не захотела бы менять. И дверь была заперта! Скажите, воры часто захлопывают дверь, когда уходят из ограбленной квартиры?

Самохин не смог ответить однозначно. В его практике встречались разные случаи.

– Она закрыла дверь, чтобы нас в самом деле не ограбили, понимаете? И вообще… – Таня все еще не поднимала глаз. – Вообще, она может такое сотворить!

«Павлик Морозов в домашних тапочках, – потрясенно думал Самохин. – Что же это такое? Сажает мать?! А отец-то умер! Может, у девочки голова повредилась после потрясения?»

– Танечка, – ласково сказал Самохин, – это очень ценные сведения, конечно. Но пойми, они еще ничего не доказывают. Ответь-ка мне на вопрос: почему ты сюда пришла? Только потому, что вспомнила парочку деталей?

Он снова посмотрел на ее истрепанные, пыльные тапочки. Сбежала из дому, может, вырвалась из рук матери. Явно была ссора. Наверняка. Девочка обозлена, хочет за что-то отомстить. Дети часто не понимают, в какие игры играют. Им важно ударить в ответ на удар, а то, что их ударом можно убить, они не осознают.

– А потом… – Слова давались Тане с трудом. – В субботу… Когда папа, ну…

Она замолчала на секунду. Самохин услышал, как в горле у нее что-то булькнуло. Таня подняла глаза:

– Она как получила телеграмму, сразу куда-то помчалась. Я не знала, что в той телеграмме. Думала, что-то страшное случилось. С бабушкой, например… Ее очень долго не было…

– Ты помнишь, когда вернулась мама?

– После пяти. Когда она вошла, я сразу увидела – что-то случилось! Что-то нехорошее! Она была такая странная! Вся трясется, и глаза белые. У нее всегда такие глаза, когда она подерется! – В голосе прозвучало такое яростное обличение, что следователь только охнул. – И ничего мне не сказала, велела идти гулять. А следователю, который приезжал вчера, наврала, что очень хорошо поговорила с папой. После хорошего разговора так не выглядят!

Самохин снова включил диктофон:

– Повтори все это еще разок, сделай милость. Ты молодец, что пришла. У меня тут конфеты есть, чаю хочешь?

Предлагая угощение, он чувствовал себя почти негодяем. «Угощаю ее будто за то, что стучит на мать. Кстати, слова „мама“ Танечка так ни разу и не сказала. И что мне с ней теперь делать?»

Камилла устала мерить холл вдоль и поперек. Она снова подошла к вахтеру и потребовала соединить ее с Самохиным.

– Я же по важному делу!