Метафизические основания русской культуры можно представить следующим образом.

Человека русской культуры, осваивавшего просторы Евразии, как это продемонстрировано в текстах приведенных и не приведенных выше авторов, очаровывает вечное творчество бытия, вечность как творчество. Вечность как бесконечность, безграничность, бесконечномерность в постоянном творческом динамизме[14]. Это составляет сущность метафизики данного типа культуры и цивилизации. Именно ею пронизано мировоззрение, душа русского человека, его социально-культурная историческая деятельность, вся отечественная культура, как следствие, история, философия, наука. Это является квинтэссенцией очарования бесконечностью как несогласием с конечностью бытия в пространственном, временном и морфологическом измерениях, гармонично дополняясь очарованием пространственной безграничностью бытия (в том числе его земных просторов) и бесчисленностью и гармонией множества бытийных форм. Естественно, это не китайское дао, не индийский путь, не греческие бытие, эйдос, логос, даже не европейская эсхатология.

Русский человек издревле «верит» в причастность бытия и человека вечности как творчеству, в вечность и бесконечные возможности творчества мира. В вечность как постоянное обновление, в «вечное новое». Этим пронизано, здесь начинается поиск своей смысловой (метафизической) идентичности. Этим объясняются все стороны души такого человека, его «странности», его величие и его «слабости». Без великого творчества русский человек «слабеет душой». Потому в эпохи разрыва «бытия чуда», осуществления высшего творчества, в обыденной жизни русский человек хиреет, его охватывает скука, «русская хандра» (А. Пушкин), он становится Обломовым. Ближе всего к пониманию этой – творческой – сущности русского мировоззрения подошел Н. Бердяев в своей философии свободы и творчества. Правда, религиозный характер его концепции вносит специфику в его восприятие современными отечественными философами. Однако возможно и необходимо внерелигиозное философское понимание глубинной сущности этой метафизики, метафизики творчества.

В духовном мире русского человека онтологическое многообразие – также есть атрибут вечности и бесконечности (которые потому не аморфны). Существуют вечность и пронизанные ею, открытые в нее различные нечто, качественно определенные миры. В каждом мире своя сущность, каждый мир и его частица рождается со своей потенциальной гармонией, предназначением, а одухотворенный мир – также со своим смыслом, своей метафизикой. Такое понимание существенно шире китайского дао в его единственной сущности.

Наиболее точно соответствует представлению о мире его образ как постоянно бурлящего котла, пронизанного одновременно бытием и ничто[15]. В этом «котле» постоянно-бесконечно рождаются и погибают качественно определенные сущности, которые в краткие мгновения своего бытия прекрасны. Без их самотождества бытие не существует, поэтому такое самотождество в своей качественной определенности – необходимый результат осуществления вечного творчества, его проявления. Необходимо стать собой, реализовать себя последовательно – это закон и обязанность перед лицом вечности. Этим определяется углубленная любовь к жизни и ко всякой форме жизни, безграничная толерантность ко всякому сущему, стремление к справедливости[16] и внутреннее отвержение посягательства на жизнь сущего как величайший грех, пафос жизни – и одновременно возможность опьянения пафосом сокрушения «неистинных» (ставших «неистинными») форм жизни, право «судить сущее».

Основной онтологический ответ русской культуры – признание бесконечномерной природы мира и сосуществование множества качественно определенных миров. Мир в целом (мир вообще) не имеет универсальной первоосновной субстанции. Атрибуты мира – вечность, бесконечность, постоянное возникновение и самотворчество. В этом мире самоценно всякое сущее и могущее быть (возможное) бытие, ибо каждое нечто есть не только проявление вечности, но и способ ее реализации. Потому каждая частица этого мира прекрасна и мир прекрасен. Отсюда очарование каждым нечто этого мира, любовь к нему, переживание за его одиночество, покинутость, потерянность в бесконечном мире и глубочайшее сострадание ему. Причем, есть вера в то, что в мире сосуществуют природные и сверхъестественные первоначала, более того, мир разделен на естественный и два сверхъестественных – упорядоченный (божественный) и неупорядоченный (мистический и даже сатанинский). Поэтому человек находит спасение в совмещении трех метафизических решений – мистически-мифологическом суеверии, религиозной вере и атеизме, действительно проявляясь сегодня как «суеверный православный атеист»[17]. Отсюда вытекает относительная раскрепощенность мысли, легкость инверсии материализма и идеализма (поскольку в различных мирах-формах могут иметь место первичность как материального, так и духовного).

В сознании человека русской культуры принимается за данность принципиальная незавершенность (потому и несовершенство), временность всякого конкретного сущего, которое ищет обретения себя как целого через иное (со-бытие). Именно поэтому время бытия обречено быть открытым в вечность (фундируется вечностью)[18]. Всякое сущее, всякая земная форма сущего оказывается неполной и несовершенной, становится таковой лишь через сверхсущее, через предельные смыслы и «великие дали» (А. Неклесса), через моральный идеал (как взгляд из вечности, почему и была так близко принята кантовская мораль русскими мыслителями, особенно Л. Толстым), через человеческое. Поэтому неполнота временности ищет себя в вечности, неполнота и несовершенство сущего – в идеале. Так наполняется и делается самодостаточным бытие, оно обретает себя в вечности и посредством вечности.

Неполна, несамодостаточна даже сама вечность (в отличие, например, от китайского дао или гегелевского абсолютного духа). Она есть вечное творчество или творящая (творящаяся и творимая) вечность, она динамична и допускает совершенствование. Вечность не далекая звезда (идеал, абсолют), а постоянно удаляющаяся линия горизонта – «убегающая» вечность, совершенствующийся идеал, горизонт времени. Россия – это традиция такого осознания «конца бытия», которое, увидев конец, не согласилось с ним. Поэтому время полагается как синтез вечности и со-бытия, вечность – синтез времени и со-бытия. Не временность бытия – и выведение отсюда смыслов, а постановка смыслов и преодоление временности бытия в реальности, выражаясь поэтически, «заклинание времени» и даже попытка исправления времени и высшего порядка бытия[19]. Причем, вечность осуществляется посредством овремененного, реализуется посредством него. То есть вечное фундируется временным. Даже идея Бога использовалась как условие и возможность реинтерпретации Вечного, отказа от западного профанизма (например, богоискательские и богостроительские тенденции у М. Бакунина, Ф. Достоевского, Л. Толстого, Н. Бердяева, Д. Мережковского, А. Богданова, А. Луначарского). Вечность полагается даже сильнее Бога, который, думает русский человек, быть может, создал человека себе в помощь для управления вечностью. Поэтому человек имеет соизмеримые права и ответственность за мир с Богом и перед Богом, что воспроизводится и в художественной литературе конца XX века[20]. Поэтому же и человек одновременно и песчинка, и конструктор мира, и даже конструктор Бога, равный ему и могущий (призванный) помогать ему в устроении мира. Он – часть природы и вечности, соразмерная ей по мощи, со-деятель, порой задорно соперничающий с нею и даже бросающий ей вызов (от гигантских проектов до «русского бунта» против формы, застоя, обыденности, до куража жизни, лихой молодости и «лихих ребят», до испытания судьбы «на предел», до конца, до русской рулетки и ставрогинского разрыва души страстями). Отсюда же вытекает ответственность человека за бытие, его творческое трудолюбие, самоотверженность в сражении и труде ради великого смысла и великой идеи. Это – философия созидания, вечного творчества, потому философия человека, находящегося в постоянном труде созидания, человека трудящегося.